Латинская Америка. От конкистадоров до независимости
Шрифт:
Тихоокеанская же флотилия возвращалась из Панамы в Кальяо с тем, что посылала в Перу метрополия, — с новыми чиновниками, колонистами, офицерами и солдатами, которые периодически сменялись в колониях, с товарами, произведенными на испанских мануфактурах, и ограниченным количеством литературы, которая дозволялась к ввозу в американские вице-королевства. Этот груз подвергался особенно тщательному досмотру на всех таможнях, существовавших на этом сложном пути, особенно в Картахене-де-лас-Индиас, где находился трибунал инквизиции.
Однако и в Перу проникали идеи европейского Просвещения. Когда в 1781 г. в Лиме чествовали вице-короля Хауреги, празднество это сопровождалось, как и полагалось, пышными церемониями. В ходе церемонии вице-королю был поднесен обязательный для такого случая приветственный адрес от верноподданных испанской короне перуанцев, составление которого именитые граждане Лимы поручили видному чиновнику местной администрации Хосе Бакихано-и-Карильо. Чтобы увековечить знаменательное событие, тут же, в Лиме, отпечатали некоторое количество экземпляров приветственного адреса. Новый вице-король, прочтя адрес, был неприятно удивлен его содержанием, поскольку Бакихано совершенно очевидно обнаружил хорошее знание сочинений, строжайше запрещенных инквизицией и специальными королевскими указами, в том числе Мармонтеля, Монтескьё, Рейналя, Макиавелли, энциклопедистов. Автор получил от вице-короля суровый выговор, его принудили публично покаяться, а экземпляры приветственного адреса послали в метрополию, где они были сожжены по специальному решению суда{137}.
Сравнительную мягкость такого наказания можно объяснить лишь тем, что прискорбный для испанских властей случай с Бакихано выглядел слишком незначительным по сравнению с событиями, в эти годы потрясшими самые устои испанского владычества в Перу, — с мощным индейским восстанием под руководством Тупака Амару (1780–1783 гг.){138}.
Среди обширных колониальных владений испанской короны в Америке Перу — даже спустя почти три столетия после завоевания — оставалось одним из самых «индейских». К концу XVIII — началу XIX в. индейцы составляли 57, а метисы 29 % общей численности населения вице-королевства{139}. При этом социально-экономическая единица перуанского общества — айлью (индейская община) — не была разрушена испанцами в процессе завоевания страны. И дело вовсе не в том, что конкистадоры проявляли в ходе завоевания Перу меньше жестокости, чем в других американских землях, или индейцы подвергались здесь меньшей эксплуатации. Завоеватели смогли достаточно быстро оценить те немалые выгоды, которые сулила им эксплуатация индейской общины в том виде, как она сложилась еще до конкисты в государстве Тауантинсуйу. Как отмечает советский исследователь И. К. Самаркина, «высокий уровень развития общинной организации позволил испанцам без коренной экономической перестройки создать (в вице-королевстве Перу. — В. С.) колониальную систему. На первом этапе освоения покоренного мира конкистадоры стремились сохранить и социальную стратификацию Тауантинсуйу. Осуществляя колониальную политику руками традиционных правителей… испанцы могли рассчитывать на быстрое утверждение своей власти. Наконец, общинная система позволяла наладить фискальную службу в колонии. Все это нашло отражение в своде «Законов Индии» и составило теоретическую основу политики короны»{140}. Сохранив индейскую общину, испанские завоеватели сохранили и привилегированное положение в колониальном обществе индейской племенной знати. Корона возложила на касиков весьма важную функцию в системе колониального ограбления индейцев — сбор подушной подати, так называемого «трибуто». В вознаграждение касики получили целый ряд сословных привилегий, выделявших их из индейской массы: право ношения холодного оружия, право ездить верхом, право носить испанскую дворянскую приставку к имени — «дон», право одеваться по-европейски, за ними закреплялись земельные владения и скот с правом их наследования, они освобождались от подушной подати. Так, сохранив и упрочив положение индейской знати, испанская корона создала себе социальную опору в среде коренного населения Перу, что облегчало жесточайшую эксплуатацию широких масс индейцев в сельском хозяйстве, в примитивных мастерских-обрахе, в рудниках по добыче серебра и ртути, где труд был особенно тяжким.
Однако хитроумная система эксплуатации местного населения не могла примирить индейцев с колониальным гнетом. Индейские восстания происходили здесь на всем протяжении колониального периода; особенно широкий размах они приняли в XVIII в. Самыми крупными из этих выступлений были восстания индейцев в Кочабамбе в 1730–1731 гг., в Оруро в 1739 г., восстание X. Сантоса (Атауальпы) в 1742–1756 гг., восстание в Уануко в 1738 г., восстание в Анкаш в 1780 г. и, наконец, великое восстание под руководством Тупака Амару. Это мощное выступление народных масс, представлявшее собой, по сути дела, крестьянскую войну, развернувшуюся на значительной части территории вице-королевства, колониальным властям удалось подавить с огромным трудом. Местная креольская верхушка была очень напугана размахом восстания, и этот страх за свои богатства, за свое привилегированное положение сохранился надолго. В немалой степени этим обстоятельством и обусловлен тот факт, что в войне за независимость 1810–1826 гг. перуанские креолы сыграли значительно более скромную роль, чем креольское население других областей Латинской Америки, а Перу до последнего момента оставалось оплотом испанского владычества на континенте.
Непосредственной реакцией колониальных властей в Перу на восстание Тупака Амару в идеологическом плане стало полное запрещение ввоза всякого рода «опасной» литературы, а также конфискация и сожжение книг, лишь заподозренных в том, что они могут возбуждать опасные мысли. В соответствии с королевским указом от 1785 г. вице-король Теодоро де Круа собрал и сжег труды французских, английских и итальянских философов, прежде всего Монтеня, Макиавелли, Локка, Вольтера и т. д. В поисках подозрительных книг тщательно проверялись общественные и частные библиотеки, а инквизиции было указав о еще более усилить контроль над ввозом всякого рода литературы.
Несмотря на усилившееся внимание испанских властей ко всяким опасным для режима проявлениям общественной жизни, в кругах перуанской интеллигенции росло чувство осознания своей родины — «перуанизм», живой интерес к истории и природе своей страны, к широким возможностям ее будущего развития, которые сулили богатейшие природные богатства. Идеи европейского Просвещения жили в среде прогрессивно мыслящей части перуанского общества. Наиболее явственно эти настроения проявились в деятельности литературного и научного общества «Сосьедад амантес дель пайс», существовавшего в Лиме в первой половине 1790-х годов. Общество имело свое периодическое издание — «Меркурио перуано де историа, литература и нотисиас публикас» (1791–1795 гг.). По материалам, публиковавшимся в «Меркурио перуано…», можно заключить, что «Сосьедад амантес дель’пайс» занималось как историей страны, так и насущными проблемами хозяйственного и политического развития.
Несомненно, деятельность «Сосьедад амантес дель пайс» и его печатного органа оставила заметный след в развитии национальной перуанской культуры, оказала влияние на формирование национальной самобытности перуанцев, хотя и само общество и его газета находились под неослабным наблюдением колониальных властей. Сам вице-король Перу Хиль-и-Табоада лично просматривал и разрешал к выходу в свет каждый номер «Меркурио перуано…»{141}.
Более оживленно, чем в Перу, развивалась общественная и научная мысль в вице-королевстве Новая Гранада. Напомним, что главный атлантический порт Новой Гранады — Картахена — один из двух главных портов испанских владений в Америке. Сюда из Испании прибывало до сотни галеонов, здесь было место их первой длительной стоянки (около месяца). С кораблей высаживали прибывших колонистов, должностных лиц, разгружали товары из метрополии, брали на борт золото (в XVIII в. Новая Гранада отправила в Испанию более 16 млн. унций этого драгоценного металла{142}), алмазы, изумруды и другие драгоценные камни, а также кофе, сахар, индиго, кожи. Естественно, что в суете оживленного порта из рук в руки передавалось немало «крамольной» литературы, быстрее узнавались новости европейской культурной жизни.
Складывавшаяся с середины XVIII в. национальная культура Колумбии в процессе своего формирования впитала в себя наиболее передовые идеи европейской мысли. В Новой Гранаде становятся известны имена Локка, Бэкона, Декарта, Ньютона и других выдающихся мыслителей. Ознакомление прогрессивных кругов колониальной Колумбии с их идеями происходило, правда, чрезвычайно медленно и трудно. Когда в июле 1774 г. выдающийся ученый Хосе Селестино Мутис произнес в «старшем» колледже св. Росарио речь о значении систем Коперника и Галилея, он был немедленно обвинен в ереси трибуналом инквизиции в Картахене, хотя запрещенная в 1616 г. книга Коперника в 1758 г. была вычеркнута из папского «Индекса» запрещенных книг. Тем не менее один из членов картахенского трибунала — францисканец Хосе де Эскаланте не решился высказаться по существу вопроса, а другой — августинец Доминго де Саласар — высказал мнение, что «теория Коперника может трактоваться только как гипотеза, коль скоро в качестве тезиса она противоречит католической доктрине»{143}. Лишь вмешательство благосклонного к Мутису вице-короля спасло ученого от угрожавшего ему тюремного заключения и суровой кары.
В Новой Гранаде, где засилье духовенства во всех областях культурной жизни было чрезвычайно сильным, схоластика служила основным теоретическим обоснованием колониального угнетения, для представителей же прогрессивных кругов она олицетворяла испанское владычество. В силу этого борьба против рутинных схоластических воззрений, за материалистическую философию и передовую науку стала важным моментом в идеологической подготовке революционного движения за независимость.
Наиболее ярко это проявилось в системе просвещения Новой Гранады, в становлении и развитии здесь научной мысли. Конкретным поводом для проведения назревших преобразований в системе просвещения Новой Гранады послужило изгнание иезуитов королевским указом 1767 г. Под руководством и контролем этого могущественного ордена находился один из крупнейших учебных центров страны — «старший» колледж св. Бартоломе в столице вице-королевства, а также ряд других учебных заведений («младшие» колледжи, семинарии, монастыри). Франсиско Антонио Морено-и-Эскандон (1736–1792), один из наиболее образованных людей страны того времени, был назначен ответственным за выполнение приказа короля. Когда колледж св. Бартоломе был передан под опеку администрации вице-королевства, Морено составил новую программу обучения, которая, по сути дела, положила начало коренной реформе просвещения. В аудиториях, где иезуиты преподавали схоластическую теологию, воцарились алгебра и другие современные эпохе дисциплины. То было время, когда, по словам колумбийского историка Эрнандеса де Альбы, «так называемая новая философия проникает в обители с закоснелой вековой традицией, чтобы объявить ей борьбу не на жизнь, а на смерть»{144}. Сфера действия этой «новой философии», т. е. передового мировоззрения эпохи Просвещения, из Санта-Фе-де-Богота медленно, но неуклонно распространяется по другим культурным центрам страны. Выпускник колледжа св. Бартоломе Феликс Рестрепо (1760–1832) становится одним из выдающихся педагогов своего времени, «достойным учителем поколения Независимости». В 1782 г. Феликс Рестрепо основывает в семинарии города Попаян кафедру новой философии, где получили идейную подготовку такие впоследствии блестящие деятели науки, литературы и политики, как братья Камило и Херонимо Торресы, Антонио Ульоа и Франсиско Хосе де Кальдас.
Огромную роль в становлении национальной колумбийской культуры сыграл Хосе Селестино Мутис, который, как уже говорилось, «открыл» для Новой Гранады имя Николая Коперника. Он родился в Кадисе в 1732 г., изучал медицину и другие науки в Мадриде и Севилье. В возрасте 30 лет в расцвете творческих сил Хосе Селестино Мутис приезжает в Новую Гранаду, которая становится его второй родиной. Здесь он с жаром принимается за изучение девственных лесов страны, исследует ее неисчислимые минералы, идет по течению рек, взбирается на горы. Одновременно он ведет большую преподавательскую работу. Смысл этой кипучей деятельности он сам с большим мужеством и не меньшей любовью к своей второй родине выразил с кафедры математики (первой на континенте) в «старшем» колледже св. Росарио: «Не будем оглядываться на нашу отсталую Испанию, взглянем на мудрую Европу»{145}.