Льды уходят в океан
Шрифт:
— Забыла. — Марина опять улыбнулась. — Давно ведь это было...
— А я помню... Бывает же так, что в память западают разные мелочи. Важное забываешь, а мелочи... С тобой такого не бывает, Люда?
Марина заставляла себя не смотреть на Марка и не замечала, что то и дело смотрит на него. Со стороны могло показаться, что Марк совсем не испытывает смущения. Смеется, балагурит и держится так непринужденно, словно его не тяготит ничье присутствие...
Но Марина хорошо знала Марка. И видела, как ему сейчас нелегко. Вот он знакомым жестом отбросил со лба волосы, сказал:
— А лучше бы з-запоминалось большое...
Зачем он это говорит? Для кого? Или хочет еще раз сказать о том, что все большое уже забылось, а если что и вспоминается из прошлого, так совсем не связанное с тем важным, которое когда-то причинило боль?
— Но это ведь зависит от человека, — неожиданно проговорила Людмила, — хочет он оставить в памяти большое или несущественное. Разве не так, Марк?
Марк ответил не сразу. Помолчал, подумал.
— Пожалуй, так, — наконец согласился он. — От человека. Я вот сказал: «Лучше бы запоминалось большое...» А почему лучше? Если бы человек не умел з-забывать, ему было бы труднее. Зачем носить в себе л-лишний груз?
Марина ничем не выдала себя, хотя на мгновение и почувствовала, как в ней что-то оборвалось... Лишний груз... Это было сказано без обиняков... «Что ж, спасибо за откровенность, Марк. Я-то была давно готова к этому, и не моя вина, что человек уж так устроен: все на что-то надеется и надеется даже тогда, когда знает, что ждать ему уже нечего... Еще раз спасибо за откровенность, Марк. Я ни в чем тебя не виню, ты всегда был прямым и честным... А мне надо взять себя в руки. Разве случилось что-нибудь необычное? Разве я чего-то не знала?..»
Марина сказала:
— Пора, Люда.
Людмила не ответила.
— Слышишь, Люда? — повторила Марина. — Нам пора в зал. — И посмотрела на подругу.
— Уже пора? — Людмила рассеянно кивнула: — Хорошо, пойдем... Спасибо тебе, Степа, славный сын тундры. Спасибо тебе, Марк Талалин...
Что-то заставило Марину снова взглянуть на свою подругу. Может быть, интонация, может быть, что-то другое — Марина не знала. Но когда она увидела глаза Людмилы, ей вдруг стало многое понятным. Очень многое. И она подумала: «Не все в жизни «королевы» ясно и просто...»
Концерт закончился около двенадцати часов ночи. Девушки вышли из клуба, заняли очередь на такси. Марина спросила:
— Тебе понравилось, Люда?
— Да, понравилось. Очень.
— Мне тоже.
— Да, конечно.
Разговор явно не вязался. «Самое лучшее сейчас было бы расстаться», — думала Марина. А предлог? Они ведь еще перед концертом договорились, что Людмила будет ночевать у нее. Может быть, и она передумала теперь? Хорошо, если передумала. Нелегко ведь им будет, когда они останутся вдвоем, с глазу на глаз. О чем они будут говорить? Смогут ли не говорить о том, что обеих волнует?
...И вот они одни. Марина достала из шкафа халат, вынула домашние туфли, сказала:
— Переоденься, Люда.
И ушла на кухню поставить чайник. А когда вернулась, Людмила так и сидела, откинув голову на подушку. Казалось, она спала, но Марина видела, как подрагивают ее ресницы.
— Сейчас будем пить чай, — сказала Марина. — У меня есть земляничное варенье. Любишь?
Людмила посмотрела на Марину, попросила:
— Сядь, посиди. Вот здесь, рядом со мной.
Марина села.
— Ты знаешь, о чем я хочу тебе сказать? — спросила Людмила. И сама ответила: — Наверно, знаешь. Правда?
— Правда...
— Но ты знаешь не все.
— Может быть, не будем об этом, Люда? — тихо проговорила Марина. — Зачем?
Людмила сидела, откинув голову на подушку. И глаза ее опять были закрыты. Продолжая свою мысль, Марина сказала:
— Мне еще тяжелее. Ты-то найдешь свое счастье. И Марк найдет. С тобой. Я радоваться должна: ведь и он и ты — не чужие мне люди. А я не могу радоваться. Не могу.
— Ты считаешь меня виноватой?
— Тебя? Не знаю. Ничего не знаю. Было б, наверно, лучше, если бы кто-нибудь другой... Лариса, Инка... Почему? Тоже не знаю. Все так сложно...
— Да. — Людмила вдруг словно наяву увидела растерянное, с подрагивающими от внутреннего волнения веками лицо Сани Кердыша и глухо повторила: — Да, все это страшно сложно...
3
«...Ты, наверное, представляешь такую картину: ревет океан, пенные волны обрушиваются на палубу, а старый морской волк Александр Кердыш стоит на капитанском мостике и, как Немо, скрестив на груди руки, вглядывается в даль. Он спокоен и решителен, этот просоленный штормовыми ветрами моряк, и кажется, что ему нипочем ни бури, ни ураганы...
Друг мой Степа, должен тебе признаться — и ты не смейся над этим — все здесь совсем не так. Когда океан штормит и черные валы перекатываются через корабль, я кажусь себе маленькой козявкой, которую не видно и не слышно в бешеных смерчах воды и пены. Правда, я не стараюсь забиться в щель, как это сделала бы козявка, мне хочется в любую минуту оставаться человеком, но приходится мне тяжко. Так тяжко, что иногда думаю: не выдержу. Хотя знаю, что выдержу.
Наш капитан говорит: «Человек сильнее моря». Капитан, конечно, сильнее. Я — пока нет, но капитан вчера сказал: «Море приняло тебя, Саня. Ты будешь настоящим моряком, как твой отец». Слышишь, Степа? Море приняло меня! Ничего, что я еще зеленею, когда штормит. Все равно теперь верю: я уже сжился с морем, теперь никуда от него не уйду. Никуда и никогда. Здесь лучше. И на берег меня совсем не тянет. Ты не обижайся, старик, я и Марку писал, что скучаю по вас, но...»
Степан отложил письмо, набил трубку, закурил. «А зачем его будет тянуть на берег? — подумал он. — На берегу его так обидели. Уй, как обидели! Не меньше, чем меня в тундре... И почему такие дуры есть, как Райтынэ, Марина или эта Хрисанова? Зачем они такие дуры? Спросить бы у них: «Вы что, не видите, как сами себе худо делаете? Потом плакать будете — кто пожалеет. Марк не пожалеет, Саня не пожалеет, я тоже не пожалею. Всем скажем: «Так вам и надо! Когда мы вам счастья хотели, почему отказались? Почему носами крутить надо было, как песец крутит, вынюхивая, где лучше? Теперь плачете!»