Лечить или любить
Шрифт:
— А что он, собственно, сейчас делает?
— Сейчас — фактически ничего. Иногда недолго работает — в каких-то непонятных мне «проектах» (кавычки были мною отчетливо услышаны). Шатается по клубам, общается с друзьями. Лежит на диване, смотрит фильмы. В детстве считался очень одаренным. Раньше много читал, учился в Оптическом институте, потом в «Мухе» (Художественное училище им. Мухиной) на дизайнера. Все бросил…
— А вы-то как? Все ваши? — в моем голосе прозвучало сочувствие. Член семьи, который периодически встает с дивана, чтобы повеситься в гостиной, — это сильно…
— Моя мама скончалась от инсульта через десять дней после второй Лениной попытки. Папа почти сразу женился второй раз и уехал в Москву. Муж работает круглые сутки, очень увлечен своей работой. Старается лишний раз мне не звонить, чтобы я не могла испортить ему настроение…
— А вы сами?!
— Я… я очень волнуюсь за Шуру, младшего. Ему пятнадцать, трудный возраст, он всегда любил и уважал брата и очень прислушивается к… к его программным монологам… Уже и сам задумывается над напрасностью всего сущего, задает вопросы… А я… я просто устала все время ждать и… уже почти ничего не чувствую…
Леня оказался высоким симпатичным юношей, похожим на персонажа из мемуаров Ирины Одоевцевой.
— Стихи не пишете? — поинтересовалась я.
— Нет! — с возмущением ответил он.
Я рассмеялась. Он удивился. По его мнению, тема разговора не располагала к веселью. Сдвинул густые брови, после первого же вопроса по существу закатился путаным монологом о том, что современный мир — довольно дерьмовое место. Я узнавала цитаты из Мураками, Коэльо, Пелевина, Фромма, Ницше и сетевых аналитиков, пишущих под грифом «Шок! Срочно!» Полупереваренная окрошка, ничего необычного или особо патологического. Переубеждать бесполезно.
— Неужели вы не понимаете, что уйти, не принимать участие в этих тараканьих бегах есть самое разумное…
— Ах, оставьте! — сказала я, прочно утвердившись в мемуарах начала XX века. — Вы пытались покончить с собой сколько раз? И ни разу у вас ничего не вышло. Вы уверены, что хотите именно этого? Может быть, чего-нибудь другого? И надо пойти и именно это сделать, вместо того, чтобы ерундой заниматься…
— О господи! — Леня закатил глаза с выразительностью актрисы немого кино. — Всегда одно и то же! Сейчас вы начнете перечислять возможности, которые я упускаю. Можно уже я сам? — Я кивнула: сейчас он по собственной воле ознакомит меня с усилиями специалистов, которые работали с ним прежде, и с тем, как эти усилия преломились в его лохматой башке.
— Я могу учиться в хорошем институте, где половина студентов прячется от армии, а вторая половина пришла, чтобы по настоянию родителей получить диплом. Я могу влюбиться и завести счастливую семью — острота чувств пройдет через несколько месяцев, останутся лишь тягостные взаимные обязательства, упреки — и дети, от которых — возьмите хоть меня и моего братца — никакой радости, лишь одни беспокойства. У меня признают художественный талант, и я мог бы заняться современным искусством — делать инсталляции из пивных пробок или перформансы из мятого картона и алкогольных видений своих приятелей и называть это отражением макрокосма. Еще я мог бы стать консалтинг-менеджером, сидеть в просторном офисе, похожем на продезинфицированную обувную коробку, и способствовать тому, чтобы одни люди произвели, а другие купили никому не нужные вещи и услуги…
Я презрительно помахала в воздухе рукой.
— Какая скукотища! Где ветер ноосферы?
— Ч-что? — удивился Леня.
— Вы не читали Вернадского?! — в свою очередь удивилась я. — А теория систем Берталанфи? В вашем возрасте и с вашим мировоззрением человек должен всеми рецепторами чувствовать личную, знаковую обращенность мира и читать в нем, как в открытой книге. Тем более здесь и сейчас, когда надвигаются такие события планетарного масштаба…
— Какие события? — Леня казался почти испуганным.
В своей повседневной практике гомеопатический принцип «подобное лечат подобным» я почти не использую, но здесь просто не видела другого выхода. Большой психиатрии у Лени не чувствую я, не видели психиатры — значит, повредить не должно.
— Наше поколение уже выработало свой ресурс, — не обращая внимания на Ленин вопрос, продолжила я. — Скука и застой, старые песни о главном, которое уже никому не интересно. Только молодежь. И какие возможности, особенно если отбросить всю эту гнилую «гуманистику» и не держаться за жизнь! Большая война в нынешних условиях приведет к самоубийству всего человечества, но ведь система должна саморегулироваться, вы согласны? Стало быть, вы можете стать бандитом с большой дороги, пиратом, террористом…
Глаза у Лени стали похожи на царские пятирублевики.
— Какая оглушительная пошлость — вешаться в семейной гостиной! — с презрением воскликнула я. — Когда есть новые наркотики: прежде чем сдохнуть, вы исследуете внутренние пространства сознания. Есть французский Иностранный легион! Да и наша собственная армия предоставляет некоторые возможности для сильных духом… Кстати, почему вы не служили?
— Родители подсуетились… Но я их не просил! — Леня решительно вздернул слабый подбородок.
Из своей дальнейшей речи я помню немного. Предметом моей гордости является то, что я сумела как-то приплести к теме не только «Гринпис», но и центры происхождения культурных растений Николая Вавилова.
Леня был впечатлен. Я вымотана, ибо спонтанно и вдохновенно нести чушь — привилегия молодых людей. Разработку подробностей программы превращения Лени в бандита с большой дороги, активиста «Гринписа» или солдата Иностранного легиона мы отложили до следующей встречи.
Через пару месяцев он прочитал труды Вернадского, убедился в его гениальности и рассказал мне о том, как все детство покойная бабушка, дед и мама с папой считали его вундеркиндом. Они наперебой уверяли себя и его в том, что мальчика ждет какая-то совершенно необыкновенная судьба в необыкновенно прекрасном мире, где все будут им восхищаться. Потом, когда стала очевидна Ленина «обыкновенность» и родился Шура, надежды и усилия семьи переключились на младшего сына и внука. Лене же по-прежнему очень хотелось чего-нибудь выдающегося за рамки…
— И чтобы опять обратили внимание, да? — подсказала я.
Леня кивнул, потупившись, потом усмехнулся:
— Какая оглушительная пошлость, не правда ли?.. Но мир ведь сейчас действительно довольно дерьмовый, — чуть ли не с надеждой добавил он.
— Видите ли, Леня, — подумав, сказала я. — Каков бы ни был мир, смерть в нем — единственный ресурс, в котором мы можем не сомневаться. Все умерли, и мы умрем. Это нам уже дано в условии задачи, это тот вклад, который лежит у каждого на счету при рождении. Раз это у нас уже есть и никуда не денется — стоит ли торопиться им воспользоваться? Можно пока заняться более непроверенными вещами — вроде образования, семьи, принесения пользы людям — вы не находите? В конце концов, яркая и короткая жизнь пирата…