Ледник
Шрифт:
Разместилась Зина у вдовой старухи, Киселихи.
Киселиха, по паспорту Авдотья Никитична Киселёва жила одна. Овдовев лет сорок назад, так и прожила всю жизнь одиночкой.
Дом Киселихи стоял на центральной улице. Разросшиеся в палисаднике кусты сирени и рябины, вместе с елями скрывали его от глаз прохожих.
Киселиха часто сиживала подле ворот на лавочке, прищурившись, наблюдала за прохожими. Сидела всегда одна, разве что мужик какой или дед задержатся, проходя мимо, перекинутся парой фраз. Никто не входил и не выходил из ворот Киселихи. Редкий приезжий квартирант,
Оживал дом глубоким вечером – впотьмах в ворота стучали разные, скрытые мраком личности. То была постоянная клиентура Киселихи. Старуха гнала самогон и тайно продавала. Конечно же, не было в этом особой тайны, но, тем не менее, все меры конспирации соблюдались.
Смотря недоверчиво на клиента мутно-серыми глазками, Киселиха вытаскивала из-под полы бутыль и, держа самогон в руке, другую руку протягивала посетителю. Когда в ладони оказывалась «денежка», старуха прятала её в карман и отдавала самогон.
Киселиха была приземиста, крепка и очень проворна, хотя на первый взгляд в это верилось с трудом. Повязанный всегда на голове платок доходил до бровей, скрывая пол-лица. Говорила Киселиха односложно и тихо. Другое дело, когда выходила из себя. Тогда срывалась на визг, лицо с желтизной краснело, а мутные глазки из-под платка сверкали.
Несмотря на возраст – Киселихе стукнуло шестьдесят пять – она продолжала работать в сельсовете – мыла полы. Каждый раз охала и жаловалась и на грязь, оставленную после себя посетителями, и на тяжесть труда, и на маленькую зарплату, но места не оставляла. Как жаба прижимается к облюбованному камню в солнечный день, так и Киселиха приросла к последнему в своей жизни рабочему месту.
Зину на постой приняла с охотой. Квартирантам Киселиха завсегда рада. Правда, редко когда удавалось заполучить денежного постояльца надолго. В доме часто кто-нибудь квартировался. Киселиха не упускала ни одной возможности заработать денежку.
Деньги ласково называла – денежками. Аккуратно складывала их в чулок и прятала в надёжное место – в тайник, что в погребе. Деньги на текущие расходы хранила под матрасами, в подушках и за иконами. Каждый день, оставаясь наедине, раскладывала купюры на столе, с любовью разглаживала, пересчитывала. В полную луну или нарастающий месяц клала деньги на окно, так чтобы лунный свет непременно касался их. А то и стояла на крыльце, вытянув руку с самой крупной купюрой и всё приговаривала: ведись не переведись. Поцеловав денежку, прятала назад в тайник.
Зина приехала под вечер в дождь.
Стоял конец лета и дожди зарядили по-осеннему.
– Да, погожие деньки уж кончились, теперь одно ненастье будет, – сетовала Киселиха, принимая и разглядывая промокшую гостью. – Ничего, садись ближе к печке, быстрее обсохнешь. Я сейчас. – И она вышла в сени.
Зина успела промокнуть под ледяным дождём. Поставив чемодан у порога, присела на табуретку возле печи.
Видимо только что подкинули поленья и, печь смачно кряхтела, обдавая жаром. Зина вытянула руки над плитой и стала осматриваться.
Просторная и тёплая комната была кухней и прихожей одновременно, как водится во многих деревенских домах. Убранство вокруг удивило Зину чистотой и бросающейся в глаза зажиточностью. Особенно заинтересовала лампа, висящая над столом – оранжевый абажур с бахромой по краям. Зина таких ламп не встречала.
Киселиха вернулась, принеся с собой чугунок с картошкой и тарелку с малосольными огурцами. Поставив всё на стол, она обратила внимание на Зинин чемодан.
– Ох, а вещей-то у тебя не шибко много. Ненадолго что ль? – поинтересовалась она, озабоченно прикидывая, насколько задержится квартирантка.
– Да у меня больше и нет. Все при мне, – ответила Зина, не понимая вопроса старухи.
– А… – протянула с пониманием Киселиха. – Так, сейчас покормлю тебя. Согрелась, иль нет? – В ответ Зина кивнула. Но Киселиху такой ответ не удовлетворил, осмотрев с пристрастием гостью, она проворчала: – Конечно не согрелась, где уж тут. Ещё разболееси. – И она опять вышла.
Когда вернулась, кинула под ноги Зине домашние тапочки.
– Ты давай, мокрое сымай, а вот кофту мою накинь-ка. – Она подала Зине шерстяную вязаную кофту.
Переодевшись, Зина утонула в хозяйском одеянии.
Киселиха посадила гостью за стол, где помимо закуски стоял и штоф.
Хозяйка нарезала хлеб, а Зина не спускала глаз с графина. Вспомнилась сразу Эмма Викторовна, и как они вдвоём в такой же холодный дождливый вечер сидели за рюмочкой: вспотевшие окна, чайник гудел, папиросы дымились, и Эмма Викторовна как живая… У Зины защипало в глазах, она тяжело сглотнула.
Страшно захотелось выпить: когда выпьешь – теплеет и сразу становится хорошо и весело. Стесняясь Киселихи, Зина думала отказаться, если та предложит, но когда хозяйка предложила, отказаться не было сил: «Чего ломаться? Да и неудобно, человек от чистого сердца предлагает».
– Ну, давай, за знакомство и для сугрева, – подняла рюмку Киселиха. – Ты не кривись, это чистейший самогон. Вишь, чист как слеза и не пахнет.
А Зина и не кривилась, так для порядка, нехотя взяла старинную гранёную рюмку на длинной ножке, удивившись кристальной чистоте самогона. Сначала подумала – водка. До этого если и пила самогон, то мутный, пахучий, ядрёный. А этот ничего, пошёл хорошо и мягко, Зина и не поморщилась. Обжигающая благодать внутри: «брр…» Зину передёрнуло, но от удовольствия. И сразу захорошело, потеплело в этой натопленной комнате, за этим столом. Зина размякла.
– Ох! хорошо пошла! – крякнула Киселиха, похрустывая огурцом.
Дождь бренчал по крыше. Колотил по стеклу.
– Ох ты, как разошёлся-то, – посматривала в окно Киселиха, – вовремя ты. Щас как развезёт – не проедешь, не пройдёшь. Опять картошку рыть в грязи. – И она наполнила рюмки.
После второй, Зине захотелось плакать, и она неожиданно разрыдалась. Киселиха переполошилась. А из Зины полилось, всё, что пережила она за эти месяцы, за последние дни. Вся недолгая жизнь Зины предстала перед Киселихой в виде захватывающего и жалостливого романа. Старуха навострила уши. Она даже приподняла край платка с левого тугого уха: не пропустить бы чего. После пятой Зина уже не рыдала, а еле ворочала языком, история подошла к концу.