Летучие бурлаки (сборник)
Шрифт:
Жена ещё начала уговаривать: пойдём, ну, пойдём вместе — он же умеет, этот Желтицын, он понимает, он починит.
Доверился.
У меня отчего-то сразу были нехорошие предчувствия, и они сбылись.
Мы подошли к дому Желтицына — там были открыты ворота настежь, он сидел во дворе, лицом к нам, и возился с бензопилой.
У ворот бегала непривязанная крупная собака, которая встретила нас злобным лаем, бросившись в ноги. Мы остановились, я с натянутой, заискивающей улыбкой взглянул на Желтицына — мол, убери собаку, — он поднял на меня глаза,
Собака полаяла-полаяла и вновь вернулась на границу двора, села у ворот, злобно глядя на нас, только и ожидая нашего малейшего движения.
Оно было сделано то ли мной, то ли моей женой, и собака снова бросилась нам в ноги — это было действительно страшно, мы благоразумно не тронулись с места и пережили ещё полминуты душевного тремора.
Желтицын всё сидел, совершенно невозмутимый.
Мы решили больше не двигаться, и просто стояли — сосед же видит, что мы пришли к нему, хотим что-то спросить, терпеливо дожидаемся аудиенции, во двор не лезем, собаку не гоним, не обзываем её плохими словами.
Мы простояли пять минут. Десять минут. Тут стало понятно, что окликать его с нашей стороны на пятнадцатой минуте ожидания будет совсем глупо — не дурак перед нами сидит с пилой, сорокалетний мужик в здравом уме и трезвой памяти, всё понимает.
Мы простояли больше получаса — идти всё равно было больше не к кому.
Желтицын так и любовался своей пилой, то её покручивая, то себя почёсывая. Потом пилу положил и стал стругать рогатку большим ножом — он был рыболов, ему срочно понадобилась рогатка, для того чтоб удочку удобно приспособить, когда он будет рыбачить.
Весь его вид буквально вопил об одном: а мне плевать, что вы тут стоите и ждёте, я не имею никакого желания замечать вас.
Мне было двадцать семь лет.
Меня три раза сильно били ногами неприятные люди. В детстве дворовые хулиганы несколько раз отнимали у меня мелочь. На меня орали ужасным матом мои командиры. А трудовик в школе дал однажды мне при всех незаслуженный подзатыльник.
Но в случае с Желтицыным я всё равно был унижен так, как не был унижен ни до, ни после этого.
Обозвать его, после того как я в присутствии своей молодой жены тридцать минут простоял у чужого двора, — показалось мне глупым. Крикнуть: «Что ты за мудак!» — зачем? Ведь не полегчает. И что я тогда стоял у двора его, если он такой мудак? К тому же до последней минуты теплилась во мне дурацкая и стыдная надежда, что он сейчас бросит свою рогатку и скажет: «Ну, пойдёмте, ребятки. Что там у вас, машина? Щас посмотрим!»
Надежда, как иногда бывает в жизни, умерла в течение одного мгновения — ничего такого не произошло, Желтицын сидел как сидел со своей рогаткой, собака как смотрела на нас своим бесноватым глазом, так и продолжала смотреть, — а я вдруг понял, что это всё ужасно глупо, и гадко, и отвратительно, и сказал жене: «Пойдём».
И мы пошли.
Собака
В деревне жены я был второй раз в жизни, никого там не знал, и Желтицына тоже. То есть я ничего ни хорошего, ни дурного ему не сделал к тому моменту. Ни ему, ни его собаке.
Кто-то из соседей сказал мне в тот же день, что он не женат… живёт с родителями… никогда не работал. Вот и вся его история. Никто его тут не обижал — если б имелась какая-то тяжёлая и мрачная история в его жизни, о ней бы все знали: в деревне всё на виду. Но такой истории у него не имелось.
Он был просто беспричинный мудак, такое бывает.
Жена моя, как и я, была моложе Желтицына почти на двадцать лет, приезжала в деревню только на летние каникулы и никогда с ним не общалась, только здоровалась, хотя, конечно же, знала о том, что он, мягко говоря, не очень приветливый.
Я к тому, что и она тоже никакого вреда не причинила этому Желтицыну.
Но, как выяснилось, он вёл себя так вообще со всеми.
Он не делал нарочитого зла. Но никто и не помнил, чтоб он сделал что-то доброе хоть кому-нибудь.
Он был не горяч и не холоден.
Впрочем, если ему нужна была чья-то помощь — не стеснялся ею воспользоваться. К другим нашим соседям как-то приезжали на редком в те годы внедорожнике гости — так он попросил, чтоб его доставили в город, и укатил на халяву.
В машине от него отвратительно пахло, рассказали мне потом соседи. Всю дорогу ехали с открытыми окнами.
Я и про себя втайне думаю, что если б спустя, ну, пусть не час, а три, или даже два дня после нашего с женою стояния у его ворот, он пришёл бы к нам домой и как ни в чём не бывало попросил бы меня отвезти его куда-нибудь — я б тоже повёз. Чёрт знает, как называется эта черта характера, — но повёз бы. Скривился и повёз.
Если б моя машина ездила, конечно.
Даже не помню, что тогда спасло нас с женой. Кажется, именно в тот раз мы пошли в лес, и там, безо всякой надежды блуждая, едва ли не плача, вдруг услышали шум мотора — и побежали на этот шум, как затерянные в неизвестности островитяне… Приветливый, далеко заехавший грибник выслушал нас, доехал с нами до нашего дома, вскрыл капот моей не новой отечественной машины, подёргал за провода, и безответное железо ожило.
Денег грибник не взял.
В общем, всё хорошо закончилось у нас.
А когда мы вернулись в деревню с женой на следующее лето, то узнали, что Желтицын теперь покойник.
Он пошёл на рыбалку — спустя, наверное, неделю после нашей с ним встречи, вполне возможно, что и рогатка у него была та самая, что он затачивал под свою удочку…
Забросил своего червячка на крючке, приладил удочку на рогатку, выпил из заначенной бутылочки самогоночки, выпил ещё, а потом снова пару раз приложился… В конце концов заснул и повалился лицом прямо в воду.
И утонул. Ноги на берегу, башка в воде. Немного поелозил ногами по сырой сентябрьской грязи и захлебнулся.