Летучие бурлаки (сборник)
Шрифт:
Само возникновение нашей жизни равноценно тому, как если б перед нами из бесконечной и огромной воды вознёсся осиянный Спаситель — в солнечных брызгах, златых одеяниях, весь прекрасный и удивительный, как НЛО.
Нам ничего не надо доказывать в финале — нам всё уже доказали в начале.
Те, что нас задумали, могли бы сразу себя освободить от дальнейших забот о нашем просвещении — но, надо же, преподнесли нам тёплую, без одежды, ошеломительную женщину, музыку, смех младенца, стихотворение «Свищет ветер, серебряный ветер, в шёлковом шелесте снежного шума…» —
Нет, не верят. Ангела им подавай с тамтамом.
Когда мама рожала меня, я едва не задохнулся — шея моя была обвита пуповиной. Извлечённый на белый свет, я молчал, белый и потухший.
Минуту молчал, а потом вдруг разорался.
Может, тогда явился ангел, дёрнул меня за язык, оживил — а я его не запомнил?
Хотя вряд ли, вряд ли. Не было никакого ангела.
Свет и смысл
Что бы я делал без них?
Человек поднимает над собой фонарь, ходит в темноте, освещённый раскачивающимся кислым светом, ищет смысл. Если в свете фонаря видно только его самого — видимо, он и есть смысл.
Он может сказать, что нёс людям свет, но в конечном итоге правдой останется то, что он освещал себя.
О себе забыть сложно — сам себя в себе носишь целыми днями, никак не отвяжешься. Все чувства — в себе, все страхи — в себе, в зеркале никого, кроме себя, не увидишь, всё одно и то же лицо, никак не надоест. «А как я выгляжу за ухом? О, как интересно. А если сверху — какой вид?»
Разве можно жить, если у тебя нет легчайшего и радостного осознания того, что вот за этого человека ты отдал бы свою жизнь? Кажется, что только чувство своей малости, растворённости, мимолётности — делает тебя человеком.
Человек стал слишком огромен.
Ему однажды велели возлюбить ближнего как себя самого, вот он и начал с себя. Сначала возлюбил себя частями, потом целиком, потом возлюбил себя больше, чем себя, — заполнил собой весь свет, возвысился над собой, возлюбовался: ах, какой я, всё ради меня — всё, что было, и всё, что будет; потому что, если не я, какой в этом смысл?
Ты сначала спроси себя: кто ты и о чём ты?
Человек — он же как песня, он должен быть о чём-то.
Когда я смотрю на младшую — думаю: что я такое рядом с ней? Так хорошо, что рядом с ней я меньше единицы, полубог на побегушках.
Она чувствует свою силу, пытается ею пользоваться, ей ещё нет трёх лет.
— Папа, сделай мне пирог.
— Я не умею. Мама умеет.
Очень спокойно и с усталым достоинством королевской особы:
— Сделай, сказала.
(Последнее слово произносится как «казала».)
Мной уже двадцать лет никто не руководит, а тут смотрите-ка.
У неё глаза круглые от удивления, она одуванчик — голова пушистая, тельце как стебелёк.
Возвращаюсь недавно ночью из командировки, дома не был полторы недели.
Пока раздевался в коридоре, она что-то захныкала в своей комнате.
Поспешил к ней, пока жена не проснулась, сам думаю: не напугать бы, ребёнок меня не видел давно, а я весь в щетине,
— Ты что плачешь? — говорю. — Не плачь, пожалуйста. Это папа. Я приехал.
Поворачивает на меня головку, быстро и очень спокойно спрашивает:
— Конфетку привёз?
Я ей сроду никаких конфеток не привозил, мы и дома их не держим, не приучаем детей к сладкому, откуда она это взяла.
Другая дочка — самостоятельная, отдельная, ей никогда не скучно с самой собой, я её очень уважаю за это. Днём — деловитый зверёк, ездит туда-сюда на велосипеде. Утром, когда захожу в комнату, по тому, как она спит, как повёрнута её головёнка, вижу, насколько сильно даже в девятилетнем ребёнке присутствие будущей женщины, неизъяснима точность, плавность и тонкость линий её сна.
Впрочем, женский архетип проявляется и в общении с её братом, погодком.
Они живут в одной комнате, за стеной я не различаю их голосов, слышу только интонации, это непобедимо напоминает семейный разговор между мужем и женой. Женский голос, естественно, солирует, он высок, взвинчен, обижен, полон близких слёз.
Изредка появляется мужской, раз в пять минут, тихий, самоуверенный, спокойный, оттого ещё более обидный:
— …ты не понимаешь… — и дальше ещё пара каких-то коротких пояснений, три-четыре процеженных через мужское высокомерие слова.
Это длится ещё некоторое время, потом девичий взвизг и стук раскрываемой двери, плач. Всё, они выяснили отношения, он победил. Она стремительно проносится куда-нибудь в сторону угла в квартире, где никого нет и она может затаиться.
Если заглянуть в детскую комнату в эту секунду — он сидит на полу в шортах, голый по пояс (у него же мышцы, он со всеми борется на руках и всех побеждает, он должен периодически наблюдать, не пропали ли вдруг его мышцы за ночь), собирает какие-то мелкие игрушки, которые она уронила, выбегая.
Сейчас она побудет три минуты сама с собою и навсегда забудет, что происходило минуту назад. Она вообще не помнит никаких ссор.
В сущности, они никогда не ссорятся. Они просто воспроизводят игру природы.
Вижу, как она идёт с кастрюлькой к реке, набирает воды, возвращается поливать цветы.
Раз идёт, два, три, пять, семь. Ей не лень. Её никто не просил.
— Доченька, ты думаешь о чём-то?
— Когда?
— Вот сейчас. И вообще, когда что-то делаешь, идёшь куда-то, едешь на велосипеде?
— Нет, — отвечает с лёгкой усмешкой над самой собою. — Ничего не думаю, кажется.
— Молодец. Вся в папу.
Думать о жизни — какое-то нелепое занятие. Всё равно что зашивать себе рубашку и думать про нитку. Много надумаешь?
Хотя сын, её погодок, — как раз думает. Я был не в курсе, что он думает, по его виду нельзя было об этом догадаться, — но мне моя любимая женщина сообщила, их мать.
Она сказала, что он всё видит, всё понимает и выводы его пронзительны.
Я не стал спрашивать, какие именно выводы. Пусть делится своими выводами с мамой. Если посчитает нужным сообщить мне — сообщит.