Лгунья
Шрифт:
— Конечно, Эрве всегда был умнее нас, – сказал дядя Ксавье. – Ты унаследовала его мозги, Мари–Кристин. А я был тупицей. Тупым фермерским мальчишкой. – Он постучал себя по седеющей голове. – Пусто, – сказал он и рассмеялся.
Это была интересная и полезная информация – выходит, отца Крис звали Эрве.
— Еще фасоли, Мари–Кристин? – спросила Франсуаза.
— Крис, – сказала я. Для меня произнести «Мари–Кристин» – все равно что пытаться говорить с набитым ртом. – Зовите меня Крис.
— Только не здесь, – сказала tante Матильда. – Здесь ты Мари–Кристин. – Не допуская возражений, она повернулась к Селесте, и они заговорили по–французски, для меня слишком быстро и сложно – речь шла о каких-то брошюрах, которые Франсуаза забрала из типографии. Я почувствовала усталость. И перестала вслушиваться.
Мы пили кофе на кухне, детей отправили спать. За окнами незаметно стемнело. Разговор о брошюрах
— Ты устала, – сказал он, окинув меня пристальным взглядом.
— Да, – сказала я. Меня охватывало какое-то глупое счастье, когда он посвящал меня в эти милые интимные подробности моей жизни.
Я лежала в темноте на кровати. Оба окна были распахнуты. Небо ломилось от звезд, они слабо мерцали сквозь легкую дымку. Я вытянулась на покрывале, разглядывая свое длинное бледное тело. Я слишком вымоталась, чтобы уснуть. В голове гудело. Чтобы заглушить этот гул, я проглотила две обезболивающие таблетки из тех, что дал мне с собой доктор Верду, но они не помогли. Я не могла оторваться от фотографии Тони, которую вырезала из газеты «Сан», где он стоял с опущенными плечами и закрывал руками лицо – осиротевший, горюющий муж. Горевал ли он по–настоящему? Он часто повторял, что без меня пропал бы, но я принимала это за ненавязчивый шантаж, нечто вроде предупреждения.
— Ты меня любишь? – спрашивала я его иногда. Меня интересовало, что именно, кроме привычки с его стороны и страха с моей, удерживает нас вместе в этом доме на две семьи на Бирчвуд–роуд.
— Ну, конечно, люблю, – отвечал он.
Мне было необходимо постоянное подтверждение. Если он и в самом деле любит меня, рассуждала я, тогда это объясняет, что я здесь делаю. Вероятно, это было достаточным оправданием, так как означало, что на мне лежит огромная ответственность, следовательно, я должна остаться с ним и продолжать пылесосить ковры и готовить пищу. Так что его ответ служил мне чем-то вроде булавки, которая удержит меня в этом доме. И за это я была очень ему благодарна. Мне приходилось так часто задавать ему этот вопрос, что иногда он терял терпение. Оно и понятно.
— Ради всего святого, – говорил он, – ты же знаешь, что люблю. Я постоянно тебе твержу об этом.
Что, правда, то, правда. Он иногда говорил об этом и без подсказок, просто так. Но мне это было очень нужно. Чтобы меня заставили остановиться, пригвоздили к месту и придали моей жизни какой-то смысл.
Плакал ли он, узнав о моей «смерти»? Что это за мужчина, которого легко довести до слез? Я всего дважды заставала его за этим занятием, и оба раза по моей вине, ему тогда было шестнадцать. Дважды на моих глазах он разразился неудержимыми, безыскусными слезами. Я не на шутку перепугалась. Глубина его чувств приводила меня в такое смятение, что мне делалось дурно. Я пыталась дотронуться до него, хотя бы к плечу прикоснуться, но он уклонялся. Я не знала, чем его успокоить. Не понимала, как можно так самозабвенно рыдать и вместе с тем отвергать единственный источник утешения. Наверное, он считал, что раз я сама причинила ему боль, то вряд ли смогу помочь. Но мне, по той же самой причине, казалось, что кроме меня ему никто не поможет. Так что мне ничего другого не оставалось, как совершать привычную церемонию: умолять о прощении и терпеливо сносить последующее за этим мягкое наказание. Бедный Тони: его чувства настолько сложнее моих! Мои-то намного проще. Порой мне кажется, что у меня всегда было только одно чувство. Да, иногда мне приходит в голову, что единственное чувство, которое я когда-либо испытывала, – это страх. Конечно, это эмоциональное
Плохо другое: я не могла представить его одного, без себя. У меня до сих пор возникает ощущение, что на самом деле я лежу сейчас на нашей двуспальной кровати в комнате на Бирчвуд–роуд и жду, когда он выйдет из ванной. Это, по крайней мере, казалось более вероятным, чем то, что я устроила маскарад в средневековом французском замке, присвоила имя другого человека и жду когда жестокий тиран сознания ослабит свою хватку.
Когда-то, давным–давно – я намеренно употребляю милые сердцу слова, которыми начинаются сказки, ибо это и есть сказка, – по поручению Тони я посетила компьютерный магазин в Стоке: ему понадобилась какая-то программа. Был безумно жаркий день, один из тех. когда собственная кожа тебе не по размеру, когда плоть твоя, бледная и потная, вызывает в тебе омерзение, когда из-за любой ерунды ты готова скрежетать зубами. Я чувствовала: еще немного – и я просто умру. Я шла уже целую вечность, пытаясь отыскать этот чертов магазин. Тротуары были запружены группами медлительных девушек с распухшими ногами и влажными пятнами под мышками и толпами молодых людей в рубашках с коротким рукавом, которые жевали чипсы и жадно пили баночное пиво.
Когда я, наконец, дотащилась до этого компьютерного магазина, парнишка, худой и бледный, как лишенное хлорофилла растение, сообщил, что дисков с нужной мне программой уже нет. Были, сказал он ломающимся голосом, но вчера продали последний. Вид у него был немного испуганный. Не знаю, что уж он обо мне подумал. Что я могла ему сделать-то? У меня не было сил даже шевельнуться. Даже слово сказать. Я чуть не сдохла от досады. Бледный, лишенный хлорофилла мальчик нервно на меня поглядывал. Я стояла столбом посреди магазина, неожиданно – и весьма некстати – пораженная чудовищным, жестоким фактом собственного существования. Должно быть, со стороны это кажется странным – чтобы человек испытывал такое посреди бела дня в Стоке, но, хоть это и звучит неправдоподобно, где-то же должно было настичь меня столь оригинальное открытие. И вот стою я на затоптанном ковре и думаю обо всех тех миллионах лет, когда меня не было на свете, и о том, как это замечательно – быть, и о тех грядущих миллионах лет, когда меня снова не будет, и едва не теряю сознание от ужаса – ужаса оттого, что меня без моего согласия вытолкнули – вот он, момент истины, результат бессмысленной катастрофы осознания, – в жизнь, в непрерывную череду дурных предчувствий, бесконечный поток малоприятных ощущений и изнурительных, смутных мыслей.
— Это невыносимо, – сказала я. – Совершенно невыносимо.
Должно быть, я произнесла это вслух, поскольку все, кто был в магазине, обернулись ко мне, а глаза лишенного хлорофилла растения в панике заметались.
И тут ко мне вышел мужчина в отутюженном костюме, сказал, что он менеджер, и спросил:
— У вас есть жалобы, мадам?
— Да, – сказала я. – Есть. У меня есть жалобы.
Он ужасно извинялся – хотя «катастрофа осознания» вряд ли произошла по его вине – и нес какую-то чушь – о трудностях с поставками, о том, что он позвонит, как только они получат эту программу, а я только повторяла: «Это невыносимо.
Это просто чудовищно», потому что ни о чем другом не могла думать.
Менеджер все больше огорчался.
— Простите, мадам, я все понимаю, но и вы должны нас понять, – обидчиво сказал он, шея его покрылась красными пятнами. Он обвинял меня в непонимании.
— Я понимаю, – сказала я. И вышла из магазина – в зной, наполненный запахом жареной картошки, бензина и соуса карри. Внезапно мне страшно захотелось пить. Вот вечная проблема. Как только начинаешь думать, пытаешься серьезно разобраться во всем, тут же на пути встает жестокий тиран – физические ощущения. В конце концов, гудящие ноги и жажда всегда берут верх. Декарт ошибался. Причина, по которой ты осознаешь, что существуешь, – это невыносимая боль в животе, или готовый лопнуть мочевой пузырь, или ты ударился локтем, или испытываешь элементарную жажду.
Это был как раз мой случай. Мне до того хотелось пить, что я не могла сделать глотательное движение и зашла в первое попавшееся кафе. Села за столик и заказала минеральной воды со льдом. Хозяевами в этом кафе были греки. На стене висела потрескавшаяся, тусклая картина – изображение Акрополя. Чуть погодя в кафе набежала толпа. На моем столе была лужа разлитого кофе, и я возила в ней стаканом и тупо чертила на пластиковой поверхности набегающие друг на друга мокрые круги. Подошел мужчина и сел напротив меня. Он взял кофе и какую-то сдобу. Похож на иностранца. Сказал, что его зовут Элефтерис. Он был очень загорелый. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами.