Лгунья
Шрифт:
— А вот, глянь-ка, – сказал он. – Это твоя мать. Видела этот снимок? Тут они как раз только обручились.
Я увидела красивую, испуганную женщину со светлыми пышными волосами в шерстяном костюме моды пятидесятых. Выглядела она совершенно растерянной, как человек, потерявший власть над происходящим. Рядом с ней стоял повзрослевший Эрве, засунув руки в карманы и спокойно улыбаясь.
— Он совсем не похож на вас, – сказала я.
— Да, Эрве от всех нас отличался, – сказала tante Матильда. – Гастон и Ксавье – одно лицо, а вот Эрве был совсем другой. Выше. Тоньше в кости.
Я вспомнила имя Гастон. Крис упоминала своего дядю, с
— Дядя Гастон…? – начала я. – Он в…? Где он сейчас?
— В море, – сказал дядя Ксавье.
— В море? – Я постаралась, чтобы в голосе не прозвучало удивление. И явное облегчение.
— А вот снова твоя мама, – дядя Ксавье перевернул следующую страницу. – Это она в Англии.
Это была свадебная фотография.
— Сколько ей тут лет? – спросила я.
— Очень молодая, – ответил дядя Ксавье.
— Девятнадцать, – сказала tante Матильда. – Слишком молодая. Совсем ребенок.
— Мне тоже было девятнадцать, когда я вышла замуж, – возразила Селеста, защищая мою мать.
— Ты – другое дело, – сказала tante Матильда.
А затем следовал мой первый снимок: ребенок на руках женщины с пышными волосами. Женщина улыбалась, но натянуто: губы ее немного кривились, как будто она испытывала боль. Затем пошли фотографии «Мари–Кристин, 2 ans [80] » (толстый карапуз, глупо улыбающийся в камеру и протягивающий к ней руки); «Мари–Кристин 3 ans» (ноги подлиннее, светлые кудряшки и непослушное выражение лица); «Мари–Кристин, 5 ans» (волосы прямее, неопределенного цвета, переднего зуба не хватает); «Мари–Кристин, 7 ans» (широкая щербатая улыбка, шорты, поцарапанные коленки); «Мари–Кристин, 8 ans» (волосы длиннее и темнее, почти того же цвета, что были у нее, когда я с ней познакомилась, улыбка почему-то смущенная, руки за спиной). Последнее лето во Франции.
80
2 года (фр.).
— Какой я была страшненькой, – сказала я. приходя в опасное возбуждение. – Только поглядите, – я требовала, чтобы они убедились, что это была совсем не я.
Дядя Ксавье хотел перевернуть страницу, но я его удержала. Здесь была еще одна фотография, которую я хотела рассмотреть. В ней было еле уловимое сходство с «Dwjeuner sur l'Herbe» [81] . На переднем плане, на коврике перед открытой корзинкой сидела tante Матильда, как две капли воды похожая на себя нынешнюю. Рядом сидела еще одна женщина с печальным, землистого цвета лицом,
81
«Завтрак на траве» (фр.): полотно Э. Мане.
с красивыми глазами, глядящими прямо в камеру.
— Кто это? – спросила я.
— Моя жена, – сказал дядя Ксавье. – Твоя тетя Женевьева. Помнишь ее?
— Нет, – ответила я.
— Она долго болела.
— Рак, – сказала tante Матильда. – Умерла три года назад.
Две пухленькие девчушки в одинаковых платьях с бантами в волосах сидели рядом с ней, с вытянутыми прямо перед собой ногами и скучными лицами.
— Селеста с Франсуазой? –
Она кивнула.
Перед ними в траве лежал на животе молодой человек, почти юноша. Рядом валялась его смятая рубашка. Верхом на нем восседала девочка, которую я теперь называла местоимением «я». А на заднем плане, не подозревая, что фотограф делает снимок – никто кроме печальной жены дяди Ксавье не обращал на это внимания, – сидел дядя Ксавье с моей матерью. Все его внимание было сосредоточено на ней, словно она говорила ему что-то столь личное, столь интимное, что он боялся пропустить хотя бы слово. Она сидела, обняв колени, голова наклонена к плечу, волосы (пышная завивка опала) мягкими, светлыми кольцами спускались ей на глаза.
Я подняла на него удивленный взгляд. Он встретился со мной глазами и быстро перевернул страницу.
— Ой, посмотри, – поспешно сказал он. – Снова Эрве.
Эрве и Ксавье стояли около низкой спортивной машины. Рука Эрве лежала на багажнике, как будто он похлопывал по нему.
Tante Матильда подошла и встала рядом со мной. Она надела очки.
— Это фото было сделано за пару недель до автокатастрофы, – сказала они.
Какой катастрофы?
На следующей странице я углядела фотографию молодого дяди Ксавье. С бородой, в белой футболке, открывающей шею, он небрежно держал сигарету. Внизу подпись: «Гастон – каникулы 1967».
— Дядя Гастон, – сказала я, словно узнав его.
— Еще кадет, – сказала tante Матильда. – Он всегда хотел стать моряком. С малых лет.
— Ой, я тоже, – вырвалось у меня. – Именно этого я и хотела.
Селеста, которая, зевая, потягивала вино, удивленно подняла бровь. Франсуаза приоткрыла рот, струйка слюны тянулась от верхних зубов к нижней губе. Дядя Ксавье рассмеялся.
— Стать моряком? – переспросила tante Матильда таким тоном, будто я призналась на людях, что мои жизненные амбиции не шли дальше карьеры уличной проститутки – «четыре позы за один час».
— Видишь, – сказал дядя Ксавье. – Это семейное. – Но три женщины смотрели на меня как на человека, отпустившего непристойную и безвкусную шутку.
Позже, когда все отправились спать, tante Матильда проводила меня наверх.
— У тебя есть все необходимое? – спросила она.
— Да, благодарю.
Она немного помедлила около моей двери.
— Спокойной ночи, – сказала я.
Из всех нас она была самым совершенным и безупречным человеком: все в ней было на месте – ни складочки, ни выбившейся пряди волос, ни лишнего движения. Место, занимаемое ею в пространстве, напоминало маленькую квадратную крепость. Ни на дюйм она не выходила за пределы этой крепости. То, что она называла словом «я», содержалось в строжайших рамках.
— Ты, конечно, понимаешь, – сказала она, – что твой дядя Ксавье испытывал… – она пожала плечами, подбирая подходящее слово, – как бы это выразиться?., сентиментальную привязанность к твоей матери.
— Да, – сказала я. – Это я поняла.
— Но не более того, – твердо сказала она, словно ожидая, что я стану ей перечить. – Une amitii sentimentale. Только и всего.
— Да, – сказала я. Последовала длинная пауза. Считая разговор законченным, я снова сказала «спокойной ночи».
— Во всяком случае, так было с его стороны, – продолжала она. – С ее же… – она снова пожала плечами. – Он хороший человек, мой брат, но не слишком умный. Его всегда тянуло к красивым женщинам. Он так и не понял, что за человек она была.