Литературная матрица. Учебник, написанный писателями. Том 2
Шрифт:
…Месть и проклятье за неудачно сказанное слово — это как-то очень мелко, нечестно, не для Психеи.
И дело даже не в том, что герою поэмы стать «так царственно любимым» удалось бы лишь в одном случае — если бы он не был собой (вот он, перед тобой, этот человек, со своими живыми особенностями, со своими сравнениями, пусть и гастрономическими, — люби его, хоть царственно, хоть нет, но не любится что-то)…
Вообще все это подлог: и поездка за город, и сам человек, которому суждено навсегда остаться безымянным, и «месть за дерево».
Подлог и предлог.
Для стихотворного текста — и нового упрека миру.
Ибо вся рассказанная в поэме история — это не история любви (или нелюбви), а эпизод в биографии цветаевского своеволия: и человек, и дерево, и автобус используются поэтом лишь как функция. Для собственного высказывания.
То есть, с одной стороны, все понятно: жизнь загоняет в угол, и первое, что жаждет совершить своеволец, — это шваркнуть миру в лицо первым, что под руку попадется [267] .
267
Поэма «Автобус» имеет автобиографический характер еще и в том смысле, что в ней передано душевное состояние автора в то время: бесконечная усталость, ощущение рано приближающейся старости, отсутствие праздников в жизни. В апреле 1934 г., когда был начат «Автобус», Цветаева писала С. Н. Андрониковой-Галь-перн: «Я очень постарела… почти вся голова седая… и морда зеленая: в цвет глаз, никакого отличия…» — Прим. ред.
Но когда своеволец думает, что бросил миру перчатку, он всегда ошибается: такой упрек больше похож на половую тряпку, а интонация и поведение самого обиженного напоминают присказку уборщицы: «Я тут одна, а они все ходют, ходют…»
Никуда не уехали — ты да я — Обернулись прорехами — все моря! Совладельцам пятерки рваной — Океаны не по карману! Нищеты вековечная сухомять! Снова лето, как корку, всухую мять! Обернулось нам море — мелью: Наше лето — другие съели! С жиру лопающиеся: жир — их «лоск», Что не только что масло едят, а мозг Наш — в поэмах, в сонатах, в сводах: Людоеды в парижских модах! Нами — лакомящиеся: франк — за вход. О, урод, как водой туалетной — рот Сполоснувший — бессмертной песней! Будьте прокляты вы — за весь мой Стыд: вам руку жать, когда зуд в горсти, — Пятью пальцами — да от всех пяти Чувств — на память о чувствах добрых — Через всё вам лицо — автограф! [268]268
Стихотворение 1932–1935 гг. — Прим. ред.
На примере этого стихотворения (когда-то очень мною любимого, потому что я тоже не избежал этой мути своеволия, и очень гордился им) легко рассмотреть этот способ миростроительства, вдруг проявившийся у «второй» Цветаевой: я — и они; я ничего не должна, ибо есмь, они — должны мне все, ибо сейчас не будут, так как я их уничтожу словами. Но уничтожающие слова должны быть бесстрастны, безличны и «про всех». Да и тогда они ничего не уничтожат. Они вообще — для другого.
Не для памфлетов и сатир. И не для того, чтобы кого-то «мочить в сортире».
Они — для тебя самого.
И только.
Цветаева об этом знала лучше многих. Потому-то в лучших своих стихотворениях умела отринуть все эти несправедливости и преувеличения на пустом месте, умела увидеть все, а не единственную черту. И эти стихотворения — чистые шедевры.
Это и «Тоска по родине…», и «Сад», и «В мыслях об ином, инаком…» и многие другие.
И, конечно, «Поэма Конца».
Корпусами фабричными, зычными И отзывчивыми на зов… Сокровенную, подъязычную Тайну жен от мужей, и вдов От друзей — тебе, подноготную Тайну Евы от древа — вот: Я не более чем животное, Кем-то раненное в живот. Жжет… Как будто бы душу сдернули С кожей! Паром в дыру ушла Пресловутая ересь вздорная, Именуемая душа. Христианская немочь бледная! Пар! Припарками обложить! Да ее никогда и не было! Было тело, хотело жить, Жить не хочет. [269]269
Из «Поэмы Конца» (1924). — Прим. ред.
«Поэма Конца» вообще устроена таким образом, что все работает в ней на настоящую честность. Большая часть поэмы построена как диалог: реплики в нем следуют одна за другой, и уже невозможно определить, кто говорит — мужчина или женщина. Хотя, конечно, эта цветаевская оппозиция «он — она» (Он, который ищет легких — читай: обыденных — путей в любви, и Она, которая строит дом на горе — читай: в своем сердце) сохраняется. Но в этом сгустке прощального любовного разговора мы действительно слышим две реальные правды, и никому из двоих героев авторским своеволием не дается фора. То есть читатель оказывается в центре настоящего любовного поединка, который никому не суждено выиграть. И мир в поэме становится похожим на правду. А правда в поддавки не играет.
Движение губ ловлю. И знаю — не скажет первым. — Не любите? — Нет, люблю. — Не любите! — Но истерзан, Но выпит, но изведен. (Орлом озирая местность): — Помилуйте, это — дом? — Дом — в сердце моем. — Словесность! Любовь — это плоть и кровь. Цвет, собственной кровью полит. Вы думаете, любовь — Беседовать через столик?