Литературные воспоминания
Шрифт:
и страдала отсутствием поэзии, которая не сопровождала все эти благодатные
явления в той мере, как бы ей хотелось. Она предпочла бы поэтические беды, глубокие несчастия, окруженные симпатией и удивлением посторонних, и
минутные упоения — тому простому безмятежному благополучию, которым
наслаждалась. Задачей ее жизни сделалось, таким образом, обретение романтизма
в том виде, как он существовал в ее фантазии; за ним она и погналась со страстию
и неутомимостью искателя
его след и вкусить от той испробованной немногими смертными амврозии
возвышенных чувств, какую он готовит для своих верных слуг,— узнать отраду
небесных ощущений, им доставляемых. Под конец жизни ей показалось, что она
держит эту чашу с волшебным напитком в своих руках, но при первом же
прикосновении губ глубочайшее отвращение и жгучее раскаяние во всем, что
было сделано для обладания драгоценным сосудом, овладело всем ее существом и
свело преждевременно в могилу.
Я не намерен рассказывать здесь печальные подробности более головной, чем сердечной страсти, как она развилась на реальной почве у этой все-таки
замечательной женщины, но некоторые черты истории важны и для определения
отношений между разнородными эмиграциями.
Дело в том, что поэтическая мечтательница ознакомилась с жизнию по
романтизму, которую наконец обрела в Париже через посредство в высшей
степени развитой, изящной и вместе холодной и эгоистически-сластолюбивой
личности, какою и был вышеупомянутый Гервег. Личность эта вдобавок была
еще двойной германской знаменитостию,— она прославилась лирическими
песнями, призывавшими народы к оружию, и радикализмом взглядов на
правительство вообще и на прусское в особенности. Под мягкой, вкрадчивой
232
наружностию, прикрываясь очень многосторонним, прозорливым умом, который
всегда был настороже, так сказать, и опираясь на изумительную способность
распознавать малейшие душевные движения человека и к ним подделываться,—
чудная личность эта таила в себе сокровища эгоизма, эпикурейских склонностей и
потребности лелеять и удовлетворять свои страсти, чего бы то ни стоило, не
заботясь об участи жертв, которые будут падать под ножом ее свирепого эгоизма.
Все средства своего образования, развития, действительно не совсем
обыкновенных даже и в кругу передовых людей Европы, а также и своего
нервного темперамента, часто разрешавшегося лирическими, вдохновенными
вспышками и порывами,— все эти средства, говорю, перепробовала
замечательная личность, здесь описываемая, для дела обольщения заезжей
мечтательницы, для доставления себе победы над всеми запросами
многотребовательной
теперь перед женой Герцена в великолепном, ослепительном виде! Лоэнгрин со
сказочных высот был перед нею налицо, и только подойдя к нему ближе, она
вдруг увидала, какой страшный образ скрывается за ангельской маской, им
усвоенной, —и в ужасе, последним сверхъестественным движением воли, она
вырвалась из его рук, измученная и оскорбленная. Может быть, обольститель и
действительно чувствовал некоторого рода любовь и привязанность к обреченной
им жертве, как это бывает у иных преследователей; но когда жертва ускользнула
от него, любовь и привязанность пропали бесследно, а место их заняли бешенство
неудачи, жажда мести за помятое тщеславие и за оскорбление, нанесенное его
гордости и самолюбию. Он принялся публично бросать грязью в женщину и
семью, благополучие которых разрушил, употребляя при этом средства, возмущавшие даже и друзей его...
И вот чем кончался романтизм для бедной женщины, предавшейся ему и
поплатившейся за него жизнию, и вот как разрешались столкновения наивной
натуры с человеком, принадлежащим к типу людей, встречающихся на Западе, и
вооруженным с головы до ног как для доблестных, так и для всяких других
подвигов.
Всего печальнее и поучительнее в этой истории то, что Герцен сам ввел
человека подобного закала в свой дом и сам водворил его у себя. Позднее Герцен
говорил, что обращение его с этим человеком было более фамильярное, чем
дружественное. Может быть, это и так в смысле психической верности, но мы все
видели его непрестанные ухаживания за нашим эмигрантом, его усилия
выказаться перед ним блестящими сторонами ума, купить его внимание. Так
было, впрочем, на первых порах у Герцена и с другими эмигрантами и
знаменитостями радикального мира, гораздо менее развитыми, чем тот, о котором
мы говорим. Он и им открывал сокровища своего ума, сердца, расточал перед
ними блестки остроумия и начитанности, не спрашивая, способны ли они еще
понимать то, что им показывают так нерасчетисто.
Да куда же, спросят, девалась способность Герцена к тонкому анализу
характеров, о которой я говорил прежде, его сатирическая и полемическая жилка, которая так сильно билась в Москве и помогала ему создавать такие меткие, часто
беспощадные и уничтожающие, портреты знакомых людей. Куда пропал
233
признанный мастер разительно схожих карикатур и горячих эпиграмм, имевших
все подобие биографических данных? Они не пропали, как оказалось