Литературные воспоминания
Шрифт:
—Бакунин все-таки не мог устроить откровенных сношений между русской
колонией и польской эмиграцией, как часто ни сводил их и как искусно ни
направлял их беседы. Очень тонкой струёй, почти незаметной для постороннего
глаза, но внутренне ощущаемой всеми участниками дела, пробегала какая-то
фальшь в сношениях между двумя сторонами, и Герцен открыл ее тотчас же, как
очутился между ними [280]. С обеих сторон существовало множество мысленных
ограничений,
[281], и всего обильнее такими приемами и уловками были именно те
патетические минуты, когда стороны сходились на каких-либо общих началах и
дружелюбно подавали друг другу руки, радуясь единству и согласию своих
либеральных идей. Каждая из сторон еще подразумевала нечто такое, чего не
высказывала, а это невысказываемое и было самое существенное. Надо
вспомнить, что тогдашняя польская эмиграция, вслед за своими передовыми
людьми и при явном и тайном одобрении Европы жила мыслию о необходимости
польского верховенства, польской гегемонии в будущем федеративном союзе
славянских племен, стояла за право Польши требовать от близких и даль них
своих соплеменников, во имя своей высшей цивилизации и давней
принадлежности к европейской культуре, добровольной покорности и нужных
жертв для осуществления этого протектората. Понимая неудобство излагать перед
русскими друзьями свою руководящую национальную идею, польская эмиграция
не ставила ее на вид, когда речь заходила о роли и призвании различных
национальностей славянского мира, а такая речь заходила поминутно.
Много других любопытных соображений, а подчас и откровений
племенного духа и характера, высказывалось в этих разговорах, но сообщать их
224
здесь, по размерам и целям нашей статьи, не предстоит возможности. Между
прочим, маститый Лелевель, живший в Брюсселе в крайней и почетной бедности, изумил меня однажды правдой и откровенностию своих воззрений, сберегаемых
другими его соотечественниками только про себя [282]. Впрочем, он и последних
изумлял тем же не раз, как, например, в известной своей польской истории, где
высказал столько горькой правды своему народу. Проездом через Брюссель я
встретил Лелевеля в излюбленном им кафе, на антресолях которого он и жил.
пользуясь трубой из его печи, проведенной мимо его комнаты и согревавшей ее
зимою. Регулярно каждый вечер он сходил в кафе выпивать свою чашку кофе, причем расплачивался парой су, тщательно завернутых в бумажку. После
непродолжительной беседы с этим ветераном польского дела я думал, что не
услышу более его голоса, но на другой день он зашел ко мне
нашел в ней коротенький трактатец о том, что в русском языке будто бы не
существует слов для выражения понятий о личной чести и добродетели —
honneur, vertu. Существующее слово честь в русском языке выражает будто бы
одно понятие о родовом или служебном отличии, и в этом смысле оно только и
понималось у нас искони, а добродетель есть составное слово, придуманное нами
по нужде, для обозначения психического качества, которого оно, однако же, нисколько не передает. Таким образом, старик выходил на соглашение с
поднятым забралом и не скрывал своего настоящего мнения о контрагенте, с
которым намеревался вступить в сделку.
Скрыть, впрочем, правду от глаз русских, минутных своих доброжелателей, эмиграция все-таки не могла и вызывала у них подобную же затаенную
национальную думу. Русские выказывали перед политическими врагами своими
образцовое великодушие, делали всевозможные уступки польскому
патриотическому чувству, верили их обвинениям и укорам и вместе с тем
держали в сохранности заднюю мысль свою, подсказывавшую, что право на
какое-либо главенство в славянском мире, если о нем позволительно еще думать, может принадлежать только крепкому политическому телу, как их отечество, которое и есть настоящий представитель этого мира. Много надо было принимать
предосторожностей, чтобы помешать этим тайным, невыговариваемым мыслям
выйти наружу и разорвать международный мираж, который успел образоваться в
Париже благодаря Бакунину. По инстинктивному чувству опасности потерять
возможность сходок, которые если ничего не разрешали, то по крайней мере
приучали людей друг к другу (и это уже было тогда немаловажным делом), явилось обоюдное не подготовленное заранее соглашение держать в стороне все
жгучие народные вопросы, полные ссор и препирательств, предоставляя их
разрешение будущему времени, и ограничиться покамест упражнениями в
гуманных и благородных чувствах, которые так легко, удобно и эффектно
выставлять напоказ. На этих основаниях хорошее настроение всех членов кружка
было обеспечено, и в Париже становилось одним праздником больше. Так
зачинался польский вопрос в русском мире, и я представляю здесь только факт, не
разбирая его ни с политической, ни с нравственное точки зрения и не упоминая о
его последствиях [283].
225
Кстати заметить, Бакунин сам сознавался, что польский вопрос дорог ему