Литературные воспоминания
Шрифт:
сочувствует страданиям народа. Он мещанин и вместе — народ. В глубине своей
совести он похваляет себя за беспристрастие, за то, что нашел тайну равновесия, которое, будто бы, не походит на «juste milieu», золотую середину. Такой буржуа
верует в противоречия, потому что он сам есть не что иное, как социальное
противоречие в действии. Он представляет на практике то, что говорит теория, и
г. Прудон достоин чести быть научным представителем маленькой французской
буржуазии.
непременно значительной составной частью в будущие социальные перевороты.
Мне очень хотелось, вместе с этим письмом, послать вам и мою книгу «О
политической экономии», но до сих пор я не мог еще отыскать кого-нибудь, кто
бы взялся напечатать мой труд и мою критику немецких философов и
социалистов, о чем я говорил вам в Брюсселе. Вы не поверите, какие затруднения
встречает такая публикация в Германии со стороны полиции, во-первых, и со
стороны самих книгопродавцев, во-вторых, которые являются корыстными
представителями тенденций, мною преследуемых. А что касается до собственной
нашей партии, то она прежде всего крайне бедна, а затем добрая часть ее еще
крайне озлоблена на меня за мое сопротивление ее декламациям и утопиям».
Книга «О политической экономии», упоминаемая Марксом в письме, есть, как полагаю, последний его труд «Капитал», увидевший свет только недавно
[267]. Признаюсь, я не поверил тогда, как и многие со мной, разоблачающему
письму Маркса, будучи увлечен, вместе с большинством публики, пафосом и
диалектическими качествами прудоковского творения. С возвращением моим в
Россию, в октябре 1848 года, прекратились и мои сношения с Марксом и уже не
возобновлялись более Время надежд, гаданий и всяческих аспирации тогда уже
прошло, а практическая деятельность, выбранная затем Марксом, так далеко
убегала от русской жизни вообще, что, оставаясь на почве последней, нельзя было
следить за первой иначе, как издали, посредственно и неполно, путем газет и
журналов.
Рассказанный здесь эпизод с Марксом, может быть, не покажется лишним в
картине Парижа, если прибавить, что точно такие же сцены и по тем же вопросам
происходили во всех больших городах Европы и, конечно, чаще всего именно в
Париже; менялись люди, менялась драматическая обстановка, согласно другому
развитию и образованию характеров — сущность прений и столкновений в
демократических кружках оставалась та же. Везде искали цельных доктрин
социализма, научных изъяснений и оправданий для чувства недовольства, из
которого социализм вышел, планов для общины, где труд и наслаждение шли бы
рука об руку. Потребность упразднить массу
опытов, предпринимаемых для осуществления этого идеала непосвященными, мало подготовленными и фантастическими умами, чувствовалась повсюду, Этим
и объясняются совокупные усилия лучших деятелей социализма найти такой тип
рабочей общины, который бы дал возможность доказать несомненно, что каждая
218
нрав ственная и материальная потребность человека обрету в ней удобное и
комфортабельное помещение для себя Движение умов как в области теорий, так и
в пробах почвы для практического разрешения экономических трудностей было
всеобщее до тех пор, пока оно не уперлось в «нацио-нальные мастерские», где и
было подавлено, для того чтобы возродиться уже на других началах...
С первых же шагов своих в Париже Герцен, переехав ший на постоянную
квартиру в Avenue Marigny, откуда он писал в «Современник» 1847 года,—
Герцен, говорю, по складу своего ума и наклонности к энергическому вчинанию
при всякой данной задаче, очутился как бы в своем родном элементе. Он бросился
тотчас же в это сверкающе море отважных предположений, беспощадной
полемики всевозможных страстей и вышел оттуда новым и к крайне нервным
человеком. Мысль, чувство, воображение приобрели у него болезненную
раздражительность, которая сказывалась прежде всего в негодовании на
господствующий политический режим, который занимался обессиливанием
одних учений другими. Затем не менее гнева и злобы возбуждала в нем и ясность
реформаторских проектов, фальшиво обещающих положить конец всем прениям
и уже торжествующих победу прежде самого сражения. То и другое явление
одинаково казались ему признаками несостоятельности общества, и в одну из
минут задушевного анализа ощущений, полученных им при первом знакомстве с
европейским социализмом, он написал одну из тех своих статей, которая может
назваться самым пессимистским созерцанием западного развития, какое только
высказывалось по-русски; но зато она и была им писана уже с другого берега —
он видел теперь воочию то, что до сих пор было ему известно издалека [268].
Несмотря на эту исповедь, Герцен подчинился почти безусловно тому самому
движению, которое считал безысходным. Долгое обращение с предметом
исследования втянуло его в его интересы, в его задачи и намерения, что часто
бывает со страстными натурами, встречающими на пути слепые, но
непоколебимые верования. Не было человека, который бы беспощаднее
отзывался о несостоятельности европейского строя жизни и который бы вместе с