Литературные воспоминания
Шрифт:
работать союзы между нелепыми пророками и нелепыми последователями». В
цивилизованной земле, как Германия, продолжал развивать свою мысль Маркс, люди без положительной доктрины ничего не могут сделать, да и ничего не
сделали до сих пор, кроме шума, вредных вспышек и гибели самого дела, за
которое принялись. Краска выступила на бледных щеках Вейтлинга, и он обрел
живую, свободную речь. Дрожащим от волнения голосом стал он доказывать, что
человек, собравший сотни людей во имя идеи
братской друг другу помощи под одно знамя, не может назваться совсем пустым
и праздным человеком, что он, Вейтлинг, утешается от сегодняшних нападков
воспоминанием о тех сотнях писем и заявлений благодарности, которые получил
со всех сторон своего отечества, и что, может быть, скромная подготовительная
его работа важнее для общего дела, чем критика и кабинетные анализы доктрин
вдали от страдающего света и бедствий народа. При последних словах
взбешенный окончательно Маркс ударил кулаком по столу так сильно, что
зазвенела и зашаталась лампа на столе, и вскочил с места, проговаривая:
«Никогда еще невежество никому не помогло!» Мы последовали его примеру и
тоже вышли из-за стола. Заседание кончилось, и покуда Маркс ходил взад и
вперед в необычайном гневном раздражении по комнате, я наскоро распрощался с
ним и с его собеседниками и ушел домой, пораженный всем мною виденным и
слышанным.
Сношения мои с Марксом не прекратились и после выезда моего из
Брюсселя. Я встретил его еще вместе с Энгельсом в 1848 году в Париже, куда они
оба приехали тотчас после февральской революции, намереваясь изучать
движение французского социализма, очутившегося теперь на просторе. Они скоро
216
оставили свое намерение, потому что над социализмом этим господствовали
всецело чисто местные политические вопросы, и у него была уже программа, от
которой он не хотел развлекаться,— программа добиваться с оружием в руках
господствующего положения в государстве для работника [264]. Но и до этой
эпохи были минуты заочной беседы с Марксом, весьма любопытные для меня; одна такая выпала на мою долю в 1846 году, когда по поводу известной книги
Прудона «Systeme des contradictions economiques» Маркс написал мне по-
французски пространное письмо, где излагал свой взгляд на теорию Прудона
[265]. Письмо это крайне замечательно: оно опередило время, в которое было
писано, двумя своими чертами— критикой положений Прудона, предугадавшей
целиком все возражения, какие были предъявлены на них впоследствии, а потом
новостью взгляда на значение экономической истории народов. Маркс один из
первых сказал, что государственные формы, а также и вся общественная жизнь
народов с их моралью, философией, искусством и наукой суть
результаты экономических отношений между людьми и с переменой этих
отношений сами меняются или даже и вовсе упраздняются. Все дело состоит в
том, чтобы узнать и определить законы, которые вызывают перемены в
экономических отношениях людей, имеющие такие громадные последствия. В
антиномиях же Прудона, в его противопоставлении одних экономических
явлений другим, произвольно сведенным друг с другом и, по свидетельству
истории, нисколько не вытекавшим одно из другого, Маркс усматривал только
тенденцию автора облегчить совесть буржуазии, возводя неприятные ей факты
современных экономических порядков в безобидные абстракции а la Гегель и в
законы, будто бы присущие самой природе вещей. На этом основании он и
обзывает Прудона теологом социализма и мелким буржуа с головы до ног.
Окончание этого письма передаю в дословном переводе, так как оно может
служить хорошим комментарием к сцене, рассказанной выше, и дает ключ для
понимания ее:
«В одном только я схожусь с господином Прудоном (NB. Маркс везде
пишет «monsieur Pr.»), именно в его отвращении к плаксивому социализму
(sensiblerie sociale). Ранее его я уже нажил себе множество врагов моими
насмешками над чувствительным, утопическим, бараньим социализмом
(socialisme moutonier). Но г. Прудон странно ошибается, заменяя один вид
сантиментализма другим, именно сентиментализмом мелкого буржуа, и своими
декламациями о святости домашнего очага, супружеской любви и других тому
подобных вещах,— той сантиментальностью, которая вдобавок еще и глубже
была выражена у Фурье, чем во всех самодовольных пошлостях нашего доброго г.
Прудона [266]. Да он и сам хорошо чувствует свою неспособность трактовать об
этих предметах, потому что по поводу их отдается невыразимому бешенству, возгласам, всем гневам честной души — irae nominis probi: он пенится, клянет, доносит, кричит о позоре и чуме, бьет себя в грудь и призывает бога и людей в
свидетели того, что не причастен гнусностям социалистов. Он занимается не
критикой их сантиментализма, а, как настоящий святой или папа, отлучением
несчастных грешников, причем воспевает хвалу маленькой буржуазии и ее
пошленьким патриархальным доблестям, ее любовным упражнениям. И это
217
неспроста. Сам г. Прудон с головы до ног есть философ и экономист маленькой
буржуазии. Что такое маленький буржуа? В развитом обществе он вследствие
своего положения неизбежно делается, с одной стороны, экономистом, а с другой
— социалистом: он в одно время и ослеплен великолепиями знатной буржуазии и