Литературные воспоминания
Шрифт:
пришлым, иноплеменным элементам, за исключением византийского, и во многих
случаях смотрели на них как на несчастие, помешавшее народу выразить вполне
свою духовную сущность. «Европейцы», наоборот, приписывали вмешательству
посторонних национальностей большое участие в образовании Московского
государства, в определении всего хода его истории и даже думали, что
206
этнографические элементы, внесенные этими чуждыми национальностями, и
устроили то, что
сводилось окончательно на вопрос о культурных способностях русского народа, и
вопрос оказался настолько силен, что положил непреходимую грань между
партиями.
«Славянская» партия не хотела, да и не могла удовольствоваться уступками
своих врагов,—пониманием народа, например, как одного из многочисленных
агентов, слагавших нашу историю,— а еще менее могла удовольствоваться
признанием за народом некоторых симпатических, нравственно привлекательных
сторон характера, на что охотно соглашались ее возражатели. Она требовала для
русского народа кое-чего большего. Она требовала именно утверждения за ним
громадной политической, творческой и моральной репутации, великой
организаторской силы, обнаружившейся в создании Московского государства и в
открытии таких общественных, семейных и религиозных идеалов существования, каким ничего равносильного не могут противопоставить наши позднейшие и
новые порядки жизни. На этом основании и не заботясь об исторических фактах, противоречивших ее догмату, или толкуя их ловко в свою пользу, она принялась
по частям за лепку колоссального образа русского народа с целью создать из него
тип, достойный поклонения. С первых же признаков этой работы но сооружению, в лице народа, апофеозы нравственным основам и идеалам старины, и еще не
дожидаясь ее конца, московские западники целым составом усвоили себе задачу
неустанно объявлять русский народ славянофилов лженародом, произведением
ученой наглости, изобретающей исторические черты и материалы, ей нужные.
Особенно укоряли они своих ученых противников в наклонности принимать под
свою защиту, по необходимости, даже и очень позорные бытовые и исторические
факты истории, если их нельзя уже пропустить молчанием или нельзя целиком
отвергнуть как выдумку врагов русской земли.
Полемика эта длилась долго и особенно разгорелась уже в пятидесятых
годах, в эпоху замечательных славянофильских сборников (1852—1855 годы:
«Московский сборник», «Синбирский сборник», «Беседа»). Душой этой
полемики, после того как уже не стало и Белинского, был тот же самый
Грановский, заподозренный некогда петербургскими друзьями в послаблении
врагам, хотя
великодушный. Известно, что в разгаре спора много было сказано дельных
положений с обеих сторон и много обнаружилось талантов, успевших приобрести
себе впоследствии почетные имена. Ни один из них не прошел незамеченным
Грановским спервоначала. Человек этот обладал в высшей степени живучей
совестливостию, понуждавшей его указывать на достоинство и заслугу везде, где
он ни встречал их, не стесняясь никакими посторонними, кружковыми или
тактическими соображениями. Нередко приходилось нам всем слышать от него
такую оценку его личных врагов и врагов его направления, какую могли бы
принять самые благорасположенные к ним биографы на свои страницы. Между
прочим, он очень высоко ценил молодого Валуева, автора известной статьи о
местничестве в одном из славянофильских сборников, так рано умершего для
отечества, и говорил о нем не иначе, как с умилением [248].
207
Освобожденный от страха видеть заключение спора, так много стоившего
ему, каким-нибудь простым компромиссом между партиями, Белинский уже
спокойнее и объективнее отнесся к самому вопросу о доле, какую должны иметь
и имеют народные элементы в культурном развитии страны. Теперь (1846), когда
оказалось, что дело обличения заносчивой пропаганды и излишеств национальной
партии может рассчитывать на старых сподвижников, спокойный ответ на вопрос
значительно облегчался. Нельзя уже было не видеть, что учение о народности как
повод к изменению нынешних условий ее существования имеет весьма серьезную
сторону; только опираясь на это учение, открывалась возможность говорить об
ошибках русского общества, повредивших чести и достоинству государства.
Пример был налицо. «Славянская» партия, несмотря на все возражения и
опровержения, приобретала с каждым днем все более и более влияния и
подчиняла себе умы, даже и не очень покорные по природе, и подчиняла одной
своей проповедью о неузнанной, несправедливо оцененной и бесчестно
приниженной русской народности.
И действительно, как бы сомнительна ни казалась идеализация народа, производимая «славянами», какими бы шаткими ни объявлялись основы, на
которых они строили свои народные идеалы — работа «славян» была все-таки
чуть ли не единственным делом эпохи, в котором общество наше принимало
наибольшее участие и которое победило даже холодность и подозрительность
официальных кругов [249] Работа эта одинаково обольщала всех, позволяя