Литературные воспоминания
Шрифт:
изложения. Белинский, видимо, не мог освоиться с тогдашней, еще расплывчатой
манерой рассказчика, возвращавшегося поминутно на старые свои фразы, повторявшего и изменявшего их до бесконечности, и относил эту манеру к
неопытности молодого писателя, еще не успевшему одолеть препятствий со
стороны языка и формы. Но Белинский ошибся: он встретил не новичка, а совсем
уже сформировавшегося автора, обладающего потому и закоренелыми
привычками работы, несмотря на
своим произведением. Достоевский выслушивал наставления критика
благосклонно и равнодушно. Внезапный успех, полученный его повестью, сразу
оплодотворил в нем те семена и зародыши высокого уважения к самому себе и
высокого понятия о себе, какие жили в его душе. Успех этот более чем освободил
его от сомнений и колебаний, которыми сопровождаются обыкновенно первые
шаги авторов: он еще принял его за вещий сон, пророчивший венцы и капитолии.
Так, решаясь отдать роман свой в готовившийся тогда альманах, автор его
совершенно спокойно, и как условие, следующее ему по праву, потребовал, чтоб
его роман был отличен от всех других статей книги особенным типографским
знаком, например — каймой [242].
Впоследствии из Достоевского вышел, как известно, изумительный
искатель редких, поражающих феноменов человеческого мышления и сознания, который одинаково прославился верностию, ценностию, интересом своих
психических открытий и количеством обманных образов и выводов, полученных
путем того же самого тончайшего, хирургически острого, так сказать, психического анализа, какой помог ему создать и все наиболее яркие его типы. С
Белинским он вскоре разошелся — жизнь развела их в разные стороны, хотя
довольно долгое время взгляды и созерцание их были одинаковы [243].
Я не успел еще сказать, что две зимы — 1844 и 1845 годов — Петербург
видел в стенах своих и постоянного своего антагониста Н. Кетчера. Н. Кетчер
провел в Петербурге эти зимы по служебным делам своим и страшно скучал по
родному своему городу, в который и возвратился окончательно летом 1845 года, где, как мы видели, я и застал его на даче в Соколове. В Петербурге он занимался
переводом с немецкого какой-то терапевтической или фармацевтической книги, долженствовавшей служить руководством для учебных заведений ведомства
медицинского департамента, но поверх этой книги всегда лежали на письменном
его столе томики Шекспира в оригинале и в немецком тексте, и он свободно
переходил от перевода учебной книги к переложению поэтических созданий
британского драматурга. В промежутки между этими занятиями он посещал театр
и общество петербургских актеров, которых
иногда и собирал их в своей квартире, на Владимирской. Тут я встретил однажды
и В. А. Каратыгина, бывшего в апогее своей славы. Знаменитый трагик эпохи
показался мне несколько нелепым со своим громадным ростом, густым и глухим
202
басом, величавым видом и тупо сдержанным и значительным словом. По
бешенству жестов, изысканности поз и утрировке выражений он частенько бывал
нелеп и на сцене, но тут он выкупал эти недостатки инстинктивной отгадкой
главной черты изображаемого характера, проведением ее через всю роль и
передачей ее в возможной яркости и рельефности, чем и достигал подчас
замечательных эффектов.
Пребывание Кетчера ознаменовалось постоянными, нескончаемыми
толками о различии и противоположных качестввах обеих наших столиц.
Белинский, огорченный сделками партий в Москве, гремел против города, имеющего тлетворное влияние на самых здравомыслящих людей, а Кетчер
исполнял теперь роль адвоката Москвы, что было согласно с обычаем, принятым
в круге,— всегда стоять за отсутствующих. Мы видели, что летом, возвратясь на
свое родное пепелище, в Москву, он оказался, наоборот, горячим защитником
петербургских взглядов. Впрочем, в спорах между друзьями не было ничего
нового, за исключением одной черты: тут препирались уже не представители двух
враждебных партий, а представители одной и той же дружеской партии, что
подтверждало ее распадение. Обе столицы, Москва и Петербург, опять
употреблены были в дело, как прежде в борьбе с чистыми славянофилами,— для
обозначения духа и содержания новых отделов раздвоившейся партии
западничества. Москва и Петербург присуждены были, как и прежде, взимать на
себя увлечение, страсти, гневные вспышки современников и служить им
орудиями борьбы. Петербургское «западничество» выражалось устами
Белинского. «Между питерцем и москвичом,— говорил Белинский, подразумевая
уже одних западников (я сохраняю здесь смысл речей его, но не самую форму их),
— никакой общности взглядов долго существовать не может: первый — сухой
человек по натуре, а второй — елейный во всех своих словах и мыслях. У них
различные роли, они только мешают и гадят друг другу, когда сойдутся». Этот
афоризм я передал почти буквально, потому что часто слышал его от Белинского.
Затем, по мнению Белинского, если позволительно мечтать о появлении у нас