Литературные воспоминания
Шрифт:
большой литературной и общественной партии когда-либо, то ее следует ожидать
только из Петербурга, потому что единственно в Петербурге люди знают
истинную цену вещей, слов и поступков, а затем еще и потому, что единственно в
Петербурге люди ничем не обольщаются и принимают без благодарности и
умиления всякие подарки и милости как нечто им следующее; а наконец и
потому, что способны без сердечных болей отделываться от застарелых мыслей и
от хороших
поставленной цели. Как далеко ушел Белинский от своих еще не очень давних
томлений по Москве и нежных воспоминаний о ней! Кетчер от имени московских
западников выражал совсем другое мнение. По его толкованию, вся работа
петербургского человека заключается в том, чтоб прослыть умным человеком, причем всяческие воззрения, убеждения, тенденции считаются у него различными
видами дурачеств, мешающими устройству карьеры, а затем уже, прослыв умным
человеком, петербуржец спит и видит, как бы продать себя подороже со всем
своим багажом.
203
В статейке «Петербург и Москва», написанной Белинским, в 1846, для
альманаха Некрасова и отражающей хорошо его споры с другом, критик
сознается, что Москва больше и лучше читает, больше и лучше думает, но он
прибавлял еще в разговорах своих к этому замечанию, что в Петербурге люди
лучше держат себя и порядочнее себя ведут, точно приготовляясь к чему-то
серьезному; на этом основании истому и распущенному москвичу становится
даже и жутко жить на берегах Невы [244]. Кетчер имел ответ и на это положение.
Он приблизительно выражал такую мысль: излишества, безобразие и всякие
чудовищности москвича еще почтеннее приличия и сдержанности питерца. Там
все уродливости наголо и ничем другим, как уродливостями, не слывут, а здесь в
целый год не узнаешь, какой человек у тебя перед глазами, герой ли добродетели, или отъявленный негодяй. Замечательно, что в таких противоположных терминах
прения между друзьями могли держаться целые месяцы сряду, но это оттого, что
в спор заплеталось множество личных вопросов и множество соображений, порождаемых явлениями и событиями каждого дня в двух столицах. Притом же
спор этот был тогда повсеместный, общий и происходил, так или иначе, в каждом
доме, где только собирались люди, не чуждые литературе и вопросам культуры.
Какими бы странными, пустыми и праздными ни казались все споры
подобного рода современным людям, но нельзя сказать, чтобы они лишены были
вовсе дельных оснований и поводов для возникновения своего в эпоху, когда
процветали; западная партия, например, в Москве и Петербурге усматривала в
лицах,
распознавать которые другим путем было очень трудно, видела сразу по одному
расположению человека к тому или другому центру западнического направления
настоящее знамя человека и его истинные взгляды на общее дело просвещения, угадывала наконец цвета и краски, в какие должны отливаться все его убеждения.
Белинский даже по степени симпатических отношений к одной из столиц
наклонен был узнавать своих единомышленников или своих тайных
недоброжелателей. Все это, однако же, продолжалось недолго, как сейчас увидим, потому что характер самых предметов сравнения начал, с переходом одних
деятелей и представителей направления на другую почву, с исчезновением иных
вовсе из среды партий, меняться часто: мерило для расценки и определения
величин, противопоставленных друг другу, оказывалось беспрестанно неверным, неприложимым.
Гораздо долее этого спора держались толки и прения по поводу известной
фикции, условного представления, по которому седалищем славянофильства
признавалась Москва, а западнических тенденций — Петербург.
Препирательства, вызванные этой фикцией, возобновлялись несколько раз и
впоследствии, но и они кажутся теперь занятием, придуманным для себя людьми, страдавшими обилием праздных сил. Глазу современного человека чрезвычайно
трудно найти во всех этих спорах исторически верный факт, так как он видит
теперь одни обломки явлений, не распознает связи их с психической жизнию
эпохи и развлечен тем, что все эти остатки недавнего нашего прошлого стоят
перед ним уже в новом, совершенно переработанном, почти неузнаваемом виде, 204
какой сообщило им последующее развитие нашей мысли и печати, принявшееся
за их восстановление в свою очередь.
По толки и горячие беседы не составляли для Белинского никогда
настоящего дела, а только были приготовлением к нему. Статьям его весьма часто
предшествовал долгий обмен мыслей с окружающими людьми или
предпосылалось изложение идей, его занимавших, в дружеских разговорах, чем
он одинаково разъяснял самому себе свои темы и будущий порядок их развития.
Так случилось и теперь.
Белинский воспользовался появлением романа гр. Соллогуба «Тарантас», чтобы поговорить серьезно, подробно и уже печатно со своими московскими
друзьями. Известно, что западники чрезвычайно откровенно относились друг к
другу в своем интимном кружке, но чуть ли Белинский не первый перенес эту