Литературные воспоминания
Шрифт:
откровенность и в печать[245]. Правда, пример подала славянская партия в
«Москвитянине», как мы видели. Она принялась там за чистку домашнего белья и
за сведение счетов между собой, но тотчас же и отказалась от этой попытки, находя, вероятно, что малочисленность ее семьи требует крайней осторожности и
снисходительности в обращении членов между собой. Только на условии
взаимной поддержки партия и могла сохранить свою целость и сберечь весь свой
персонал, нужный для
возможности, перед врагами приводила ее затем уже постоянно не только к
публичному непрестанному выставлению напоказ лучшей стороны своих
деятелей, причем тщательно покрывались молчанием все частные разногласия с
ними, но и к отысканию блестящих сторон деятельности у таких людей своего
круга, которые их вовсе не имели. Все соображения и расчеты подобного рода
никогда не помещались в голове Белинского и никогда не могли остановить его.
Он и теперь отдался вполне своему намерению, без всякого колебания. Статью
Белинского о «Тарантасе» гр. Соллогуба можно назвать образцом мастерской
полемики, говорящей гораздо более того, что в ней сказано формально. Она
произвела сильное впечатление на людей, умевших различать за слышимой речью
другой, потаенный голос, а кто тогда не умел этого? Белинский чрезвычайно
искусно воспользовался двойным характером разбираемого произведения, изображавшего очень верно, иногда даже с истинным юмором, скудную
умственную и житейскую арену, по которой двигались представители как нашей
первобытной, так и поправленной, щеголеватой Руси, но в то же время
дополнявшего еще свои картины фантазиями на счет будущего блестящего
развития той самой печальной среды, которую рисовало. Выходило так, что
грубость и бесплодие почвы именно и дают право надеяться на получение с нее
обильной жатвы и ослепительных результатов. Белинский отдавал полную
справедливость реальной живописи предметов и образов, какую находил в
романе, и относился с презрением к фантастическим пророчествам и пояснениям
его, которые, говорил он, ничего не доказывают, кроме бедности суждения и
созерцания автора, если только не полагать у него иронических намерений.
Белинский называл все эти детские прозрения в будущее России дон-кихотством, но прибавлял, что это донкихотство невинное и еще очень низкой,
второстепенной пробы, а есть и другое, более опасное и лучше обдуманное,— и
205
затем критик восходил к описанию этого донкихотства высшего сорта и порядка, начало которого Белинский усмотрел за границей в сфере науки, истории и
философии, стало быть —в сфере высокоразвитых людей [246] и предостерегал
от появления его у нас.
Белинского, верует в возможность примирения начал, диаметрально
противоположных друг другу, убеждений и взглядов, взаимно исключающих друг
друга, и занято отысканием какого-нибудь уголка в области мысли, где бы мог
спокойно совершиться устраиваемый им насильственный брак,
противоестественный союз различных направлений. Как ни пышно с вида это
псевдонаучное дон-кихотство, располагающее, однако же, огромными средствами
эрудиции, диалектики и философской находчивости, оно все-таки, говорил
Белинский, сродни пошловатому дон-кихотству соллогубовского романа. Обоим
им обще стремление искать спасения от жизненной правды, бьющей в глаза, в
области лжи и фантазии. Все намерения и цели полемической статьи этой были
достаточно ясны и прозрачны для всех, посвященных в дела литературы, но
Белинскому хотелось досказать и последнее свое слово. Он вменил в заслугу
автору и то обстоятельство, что он дал генерическое имя и отчество вздорному
герою-мечтателю своего романа, назвав его «Иваном Васильевичем». «Мы теперь
будем знать,— говорил Белинский,— как называются у нас все фантазеры этого
рода», — а известно, что и И. В. Киреевский, автор замечательных статей
«Москвитянина», носил то же имя и отчество.
Как отразилась эта статья на московских друзьях Белинского, видно из
речей и мнений на даче в Соколове, о которых было уже говорено прежде.
XXX
Между тем приближалось время очень важного переворота в жизни
Белинского.
Скорее, чем можно было ожидать, оказалось, что Белинский ошибался,
когда, благодаря ослабевшей энергии наших партий, пророчил близкое воцарение
равнодушных отношений к существенным вопросам русской жизни или когда
опасался, что партии окончательно сойдутся на каком-либо фантастическом
представлении из области истории, права и народного быта, которое не будет
иметь ни малейшей связи с современным положением дел. Ничего подобного не
случилось, да и не могло случиться. Какие бы шаги ни делали умеренные отделы
наших партий навстречу друг другу, сойтись они все-таки никак не могли, как
показало — и очень скоро — последующее время. Между ними лежала пропасть, образовавшаяся из различного понимания роли русского народа в истории и
различного суждения о всех других факторах и элементах той же истории.
«Славяне», как известно, давали самое ничтожное участие в развитии государства