Литературные воспоминания
Шрифт:
явлении, как мне показалось, признаки неподдельной мощи русского народного
элемента вообще. Сам Маркс представлял из себя тип человека, сложенного из
энергии, воли и несокрушимого убеждения — тип, крайне замечательный и по
внешности. С густой черной шапкой волос на голове, с волосистыми руками, в
пальто, застегнутом наискось,—он имел, однако же, вид человека, имеющего
214
право и власть требовать уважения, каким бы ни являлся перед вами и что бы ни
делал.
шли наперекор с принятыми обрядами в людских сношениях, но были горды и
как-то презрительны, а резкий голос, звучавший как металл, шел удивительно к
радикальным приговорам над лицами и предметами, которые произносил. Маркс
уже и не говорил иначе, как такими безапелляционными приговорами, над
которыми, впрочем, еще царствовала одна, до боли резкая нота, покрывавшая все, что он говорил. Нота выражала твердое убеждение в своем призвании управлять
умами, законодательствовать над ними и вести их за собой. Предо мной стояла
олицетворенная фигура демократического диктатора, как она могла рисоваться
воображению в часы фантазии. Контраст с недавно покинутыми мною типами на
Руси был наирешительный.
С первого же свидания Маркс пригласил меня на совещание, которое
должно было состояться у него на другой день вечером с портным Вейтлингом, оставившим за собой в Германии довольно большую партию работников.
Совещание назначалось для того, чтобы определить по возможности общий образ
действий между руководителями рабочего движения. Я не замедлил явиться по
приглашению [263].
Портной-агитатор Вейтлинг оказался белокурым, красивым молодым
человеком, в сюртучке щеголеватого покроя, с бородкой, кокетливо
подстриженной, и скорее походил на путешествующего комми, чем на сурового и
озлобленного труженика, какого я предполагал в нем встретить.
Отрекомендовавшись наскоро друг другу и притом с оттенком изысканной
учтивости со стороны Вейтлинга, мы сели за небольшой зеленый столик, на
одном узком конце которого поместился Маркс, взяв карандаш в руки и склонив
свою львиную голову на лист бумаги, между тем как неразлучный его спутник и
сотоварищ по пропаганде, высокий, прямой, по-английски важный и серьезный, Энгельс открывал заседание речью. Он говорил в ней о необходимости между
людьми, посвятившими себя делу преобразования труда, объяснить взаимные
свои воззрения и установить одну общую доктрину, которая могла бы служить
знаменем для всех последователей, не имеющих времени или возможности
заниматься теоретическими вопросами. Энгельс еще не кончил речи, когда
Маркс, подняв голову, обратился прямо к Вейтлингу
нам, Вейтлинг вы, которые так много наделали шума в Германии своими
коммунистическими проповедями и привлекли к себе стольких работников, лишив их мест и куска хлеба, какими основаниями оправдываете вы свою
революционную и социальную деятельность и на чем думаете утвердить ее в
будущем?» Я очень хорошо помню самую форму резкого вопроса, потому что с
него начались горячие прения в кружке, продолжавшиеся, впрочем, как сейчас
окажется, очень недолго. Вейтлинг, видимо, хотел удержать совещание на общих
местах либерального разглагольствования. С каким-то серьезным, озабоченным
выражением на лице он стал объяснять, что целию его было не созидать новые
экономические теории, а принять те, которые всего способнее, как показал опыт
во Франции, открыть рабочим глаза на ужас их положения, на все
несправедливости, которые по отношению к ним сделались лозунгом правителей
215
и обществ, научить их не верить уже никаким обещаниям со стороны последних и
надеяться только на себя, устраиваясь в демократические и коммунистические
общины. Он говорил долго, но, к удивлению моему и в противоположность с
речью Энгельса, сбивчиво, не совсем литературно, возвращаясь на свои слова, часто поправляя их и с трудом приходя к выводам, которые у него или
запаздывали, или появлялись ранее положений. Он имел теперь совсем Других
слушателей, чем те, которые обыкновенно окружали его станок или читали его
газету и печатные памфлеты на современные экономические порядки, и утерял
при этом свободу мысли и языка. Вейтлинг, вероятно, говорил бы и еще долее, если бы Маркс с гневно стиснутыми бровями не прервал его и не начал своего
возражения. Сущность саркастической его речи заключалась в том, что
возбуждать население, не давая ему никаких твердых, продуманных оснований
для деятельности, значило просто обманывать его. Возбуждение фантастических
надежд, о котором говорилось сейчас, замечал далее Маркс, ведет только к
конечной гибели, а не к спасению страдающих. Особенно в Германии обращаться
к работнику без строго научной идеи и положительного учения равносильно с
пустой и бесчестной игрой в проповедники, при которой, с одной стороны, полагается вдохновенный пророк, а с другой — допускаются только ослы, слушающие его разинув рот. «Вот,— прибавил он, вдруг указывая на меня резким
жестом,— между нами есть один русский. В его стране, Вейтлинг, ваша роль
могла бы быть у места: там действительно только и могут удачно составляться и