Литературные воспоминания
Шрифт:
Москвы последуют за ним в новое издание и разорвут связи с «Отечественными
записками». Надежде этой, однако же, не суждено было исполниться. Московские
литераторы, да и некоторые из литераторов в Петербурге, желая полного успеха
«Современнику», находили, что два либеральных органа в России лучше одного, что раздвоение направления на два представителя еще более гарантирует участь и
свободу журнальных тружеников и что, наконец, по коммерческому характеру
всякого
какой-либо иной дороге в своих расчетах с людьми, как не по той же самой, по
которой шло и старое [256]. Все это происходило в то время, когда я уже с
февраля 1846 года находился за границей.
XXXI
В одно прекрасное утро, по осени 1847 года, в крошечном салоне
парижской моей квартиры, улице Caumartin, 41, явился господин, хорошо
211
выбритый, по русскому обычаю, с волосами, зачесанными на затылок, и в
долгополом сюртуке, который странно мешал его порывистым движениям. Это
был Герцен [257], носивший еще на всей своей внешности резкий отпечаток
московского жителя, но скоро преобразившийся благодаря парижским портным и
другим артистам в полного джентльмена западной расы — с подстриженной
головой, щегольской бородкой, очень быстро принявшей все необходимые
очертания, и пиджаком, ловко и свободно державшимся на плечах. Я обрадовался
ему несказанно и выслушал юмористическую повесть об усилиях и
домогательствах, какие потребовались ему для выезда, и потом о долгом вояже
его, еще на почтовых, через всю Германию. Он прибыл в Париж со всем
семейством, остановился на Place Vendome и расспрашивал меня как парижского
старожила (я уже прожил целый год в столице Франции) об условиях, образе
жизни и привычках новой своей резиденции, к которым, тоже по русскому
обычаю, и применился весьма скоро. И не он один подчинился этого рода
превращению и изменению своей оболочки, а с нею и самого образа жизни, но и
семья его — и притом с свободой и развязностию, которые могли бы считаться
изумительными, если бы не были всеобщим, всем известным свойством нашей
природы. Жена Герцена после первой недели своего пребывания в Париже
представляла уже из себя совсем другой тип, чем тот, который олицетворяла
собою в Москве. Впрочем, внутренняя переработка, изменившая ее нравственную
физиономию, началась еще там,— как буду говорить,— и только завершилась в
Париже. Из тихой, задумчивой, романтической дамы дружеского кружка, стремившейся к идеальному воспитанию своей души и не делавшей никаких
запросов и никаких уступок внешнему миру, она
тур истку, совершенно достойную занимать почетное место в большом,
всесветном городе, куда прибыла, хотя никакой претензии на такое место и не
заявляла. Новые формы и условия существования вскоре вытеснили у нее и
последнюю память о Моск-ве. Быстрота всех подобных внешних и внутренних
метаморфоз, испытываемых русскими людьми, зависела, кроме их
предрасположения к ней, еще и от многих других причин.
Париж, например, знаменитого буржуазного короля Лудовика-Филиппа
обаятельно действовал различными сторонами своей политической жизни на
русских, пробиравшихся туда всегда более или менее секретным, воровским
образом, так как в наших паспортах заграничных того времени поименование
Франции официально воспрещалось. Впечатление, производимое Парижем на
пришельцев с севера, походило на то, которое является вслед за неожиданной
находкой: они припадали к городу со страстию и увлечением путника,
вышедшего из голой степи к давно ожидаемому источнику. Первое, что бросалось
в глаза при этой встрече с столицей Франции, было, конечно, ее социальное
движение. Везде по протяжению Европы уже существовали партии,
подвергавшие разбору условия и порядки европейской жизни, везде уже
слагались общества, рассуждавшие о способах остановить, изменить и направить
течение современной жизни в другую сторону, но только в Париже критическое
движение это вошло, так сказать, в колею обычных дневных явлений и притом
освещалось чрезвычайно эффектно лучами французского народного духа, 212
который умеет располагать в живописные группы людей, учения и идеи и делать
из них картины и зрелища для публики, прежде чем они сделаются
руководителями и преобразователями общества. Не было возможности
удержаться от участия к этому движению, которое слагалось из метких, остроумных статей журнального мира, из пропаганды на театре, из
периодических лекций и конференций профессоров и непрофессоров. Так, три
воскресенья сряду я слышал в зале одного пассажа самого О. Конта, излагавшего
основные черты своей теории перед толпой, которая и не предчувствовала, чем
сделается эта теория впоследствии. Движение дополнялось еще массой
социальных книг, начавших известную войну против официальной политической
экономии, и фамильными собраниями честных, начитанных и развитых
работников, уже принявших к сведению новые положения социализма и
обработывавших их по-своему, как впоследствии депутат Корбон, часовщик по