Литературные воспоминания
Шрифт:
знаменитого 1848 года и только говорил о нем [351].
В октябре я уехал в Россию, оставив Тургенева в Париже, и только через два
года снова встретил его на родине. Извещенный о тяжкой болезни своей матери—
280
1850 год— он явился принять ее последний вздох и помириться с нею перед
смертию, но уже не застал ее на свете. По какой-то чужой оплошности он не мог
даже поспеть и на похороны ее в Донском монастыре, прибыв в Москву, где она
скончалась, в самый день совершения
церемонии распоряжался покойный брат его Н. С. Тургенев.
Шесть лет за тем прожил наш поэт безвыездно в России. В эти последние
шесть лет его молодости произошло многое и в нем самом и в обстановке его. Мы
уже говорили в упомянутой выше статье «Замечательное десятилетие» о
внезапном аресте, постигшем его за статью о Гоголе. Замечательно, что сам он
отзывался всю жизнь о событии без малейшего признака злобы, без чувства
оскорбленной личности, почти равнодушно. Да и были причины на то. Несмотря
на суровое начало, арест в дальнейшем своем течении принес ему немало добра, обнаружив общие симпатии к его лицу, дав возможность создать одну крупную
вещь — рассказ «Муму» — и, главное, открыв ему, что он и продиктован был без
раздражения и ненависти как простая полицейская мера для обуздания и
принижения писателей, не раз употреблявшаяся и прежде относительно
журналистов и цензоров. Гораздо хуже ареста была последовавшая за ним
административная высылка в деревню, без права выезда из нее — во-первых, потому, что она могла продолжаться неопределенное количество лет, а во-вторых, потому, что Тургенев лишался возможности, имея к тому все нужные средства, располагать собою. Стеснение это раздражало его более всего. Мы видели
подложный паспорт на имя какого-то мещанина, приобретенный им где-то, и с
которым он явился однажды в Москву, к изумлению и ужасу своих приятелей. Не
желая, однако ж, рисковать всякий раз дальнейшей своей судьбой, он жаловался в
Петербург и получил оттуда совет составить письмо с просьбой об освобождении
(прилагался даже и образчик такого официально-просительного письма, с
признанием своей вины). Тургенев последовал этому совету и был возвращен в
следующем, 1853 году. Впоследствии, при заключении парижского мира, старый
князь Орлов, бывший начальник III отделения в оное время и семейству которого
Тургенев имел случай оказать услугу, дружески знакомясь с ним и целуя его в
лоб, примолвил: «Кажется, вы не имеете причин сердиться на меня».
Действительно, никто не сердился, начиная с потерпевшего, на событие. Разве
можно сердиться на установившиеся нравы и обычаи, против которых не
слышится и протеста общественной совести?
Накануне постигшей его катастрофы Тургенев
дело. Пользуясь дружескими отношениями с редакторами «Современника», он
ввел в круг петербургских литераторов сотрудников журнала «Москвитянин», показав пример терпимости и беспристрастия, довольно редкий в то время. (См.
мою статью о А. Ф. Писемском, «Художник и простой человек» в «Вестнике
Европы», 1882, апрель) [353].
Между тем года шли и приносили те плоды, семена которых давно в них
были заложены. Разразилась свирепая война между нами и Турцией и англо-
французскими ее союзниками в виду Европы, приготовляющейся к коалиции...
Война перешла уже на нашу почву, обложила Севастополь и стучалась в
Кронштадт; готовились большие приготовления к отпору, предвиделись новые
281
жертвы и новые напряженные усилия отвечать нуждам минуты без особой
надежды на успех. Мы все жили, как бы притаившись, чувствуя инстинктивно, что времена серьезны в высшей степени, и не питая радужных надежд на
перемену обстоятельств. Летом 1854 года Тургенев поселился на даче по
петергофской дороге, недалеко от О. А. Тургеневой, которая с отцом и теткой
жила в самом Петергофе. Общество этой чрезвычайно умной и доброй девушки
сделалось для него необходимостью...
Однажды и уже по зиме следующего, 1855 года, зашед к нему на квартиру, я узнал, к великому моему удовольствию, что в задней ее комнате спит приезжий
из армии молодой артиллерийский офицер граф Лев Николаевич Толстой.
Публике было уже известно это имя, а литераторы превозносили его в один голос.
Лев Толстой выслал в «Современник» первый свой рассказ «Детство и
отрочество», поразивший всех поэтическим реализмом своим и картиной
провинциальной семьи, гордо живущей со своими недостатками и
ограниченностью, как явление вполне самостоятельное и непререкаемое [354]. Он
готовил еще и многое другое. Будучи соседом Толстого по деревне и движимый
своим неугомонным демоном любопытства и участия, Тургенев пригласил его к
себе. Но Л. Н. Толстой был очень оригинальный ум, с которым надо было
осторожно обращаться. Он искал пояснения всех явлений жизни и всех вопросов
совести в себе самом, не зная и не желая знать ни эстетических, ни философских
их пояснений, не признавая никаких традиций, ни исторических, ни
теоретических, и полагая, что они выдуманы нарочно людьми для
самообольщения или для обольщения других. Как курьез воззрение это еще могло
поддерживаться при громадном образовании и большой начитанности, но гр.
Толстой не гонялся за курьезами. То был сектантский ум по преимуществу, очень