Литературные воспоминания
Шрифт:
отвечать он уже не может. В низкой оценке Брюллова он совершенно сходился с
обычным своим возражателем, В. В. Стасовым, который очень горячо и
остроумно отстаивал перед ним право русских живописцев не уважать Рафаэля и
итальянских идеалистов XVI столетия, так как люди эти и утвердили нашу
Академию художеств в том мнении, что с ними кончается свет и за ними нет
ничего. По Стасову, отрицание Рафаэля было первым симптомом развития
искусства в России и пробуждения в русских
необходимости самостоятельной деятельности и об отыскании новых
290
современных идеалов и предметов для воспроизведения их посредством
искусства. Относительно презрительной оценки Брюллова оба противника его
совершенно выпускали из виду смелый выбор тем и замечательную виртуозность
при их исполнении у художника — качества, которые и сделали его имя
необычайно популярным в среде соотечественников. Несмотря на суровый
приговор Ивана Сергеевича: «плохо искусству в России», оно незаметно шло
вперед. Утомленное идеализмом без содержания, на которое присуждала его
академическая практика, оно тихо, но постоянно высвобождалось от нее. Знамя
Брюллова, под которым оно шло навстречу запросам академии, было знаменем
реформ и прогресса. Месяц спустя после последнего письма получена была
отписка Тургенева из Рима, в которой нападки на Брюллова еще усилились.
«Рим. 1(13) декабря 1857.
Любезнейший П. В. Ваше умное как день письмо получено мною вчера — я
спешу отвечать вам; чтобы не сбиться и все сказать, что следует и на своем месте, разобью мое письмо на пункты. 1) Литература. Вероятно, вы, по получении этого
письма, уже будете знать, что я нарушил мое молчание, то есть написал
небольшую повесть, которая вчера отправлена в «Современник». Я и Панаева и
Колбасина просил о том, чтобы до напечатания повесть эта была прочтена вами и
напечаталась не иначе, как с вашего одобрения. Не стану вам говорить о ней —
лучше я послушаю, что вы о ней скажете. В ней решительно нет ничего общего с
современной пряной литературой, а потому она, пожалуй, покажется fade (пресной (франц.). Повесть эту я окончил здесь. Я чувствую, что я здесь мог бы
работать... (см. ниже пункт: жалобы на судьбу). Кончивши эту работу, я засел за
письмо Коршу, которое оказывается затруднительнее, чем я предполагал.
Впрочем, непременно одолею все затруднения — и дней через 5 или 6 надеюсь
выслать это письмо на ваше имя. 2) Жалобы на судьбу. Если здоровье вообще
нужно человеку, то в особенности оно нужно ему тогда, когда он подходит к 40
годам, то есть во время самой сильной его деятельности. Под старость болезнь
дело обычное, в пору молодости — интересное. Как же мне не пенять на
вечного жида. Вы из одного слова поймете мое горе: после двухмесячной борьбы
я с сокрушенным сердцем принужден оставить милый Рим и ехать черт знает
куда — в поганую Вену советоваться с Зигмундом. Здешний климат развил мою
невралгию до невероятности, и доктор меня сам отсюда прогоняет. Ну, скажите—
не горько это? Не гадко? Я всячески оттягиваю и откладываю день отъезда, но
больше месяца от нынешнего числа я не проживу здесь. Ведь надобно же, чтобы
ко мне привязалась такая небывалая болезнь. Поверьте, никакие ретроспективные
соображения тут не утешат. Однако, если вы будете отвечать мне тотчас (а это
было бы очень мило с вашей стороны, потому что мне хочется поскорее узнать
ваше мнение о моей повести), пишите еще пока в Рим. 3) Рим. Рим—прелесть и
прелесть. Зная, что я скоро расстанусь с ним, я еще более полюбил его. Ни в
каком городе вы не имеете этого постоян-ного чувства, что Великое, Прекрасное, Значительное близко, под рукою, постоянно окружает вас и что, следовательно, 291
вам во всякое время возможно войти в святилище. Оттого здесь и работается
вкуснее и уединение не тяготит. И потом этот дивный воздух и свет! Прибавьте к
этому, что нынешний год феноменальный: каждый день совершается какой-то
светлый праздник на небе и на земле; каждое утро, как только я просыпаюсь, голубое сияние улыбается мне в окна. Мы много разъезжаем с Боткиным. Вчера, например, забрались мы в Villa Madama — полуразрушенное и заброшенное
строение, выведенное по рисункам Рафаэля. Что за прелесть эта вилла — описать
невозможно: удивительный вид на Рим, и vestibule такой изящный, богатый, сияющий весь бессмертной рафаэлевской прелестью, что хочется на коленки
стать. Через несколько лет все рухнет — иные стены едва держатся; но под этим
небом самое запустение носит печать изящества и грации; здесь понимаешь
смысл стиха: «Печаль моя светла». Одинокий звучно журчавший фонтан чуть не
до слез меня тронул. Душа возвышается от таких созерцаний — и чище и нежнее
звучат в ней художественные струны.
Кстати, я здесь имел страшные «при» с русскими художниками.
Представьте, все они (почти без исключения— я, разумеется, не говорю об
Иванове), как за язык повешенные, бессмысленно лепечут одно имя: Брюллов, а
всех остальных живописцев, начиная с Рафаэля, не обинуясь, называют дураками.
Здесь есть какой-то Железнов (я его не видал), который всему этому злу корень и
матка. Я объявил им наконец, что художество у нас начнется только тогда, когда