Литературные воспоминания
Шрифт:
Брюллов будет убит, как был убит Марлинский: delenda est Carthago, delendus Brulovius [374]. Брюллов— этот фразер без всякого идеала в душе, этот барабан, этот холодный и крикливый ритор—стал идолом, знаменем наших живописцев!
Надобно и то сказать, таланта в них, собственно, ни в ком нет. Они хорошие
рисовальщики, то есть знают грамматику—и больше ничего. В одном только из
них, Худякове, есть что-то живое, но он, к сожалению, необразован (он из
дворовых людей),
другие, хотя и он молится Брюллову.
Удивили вы меня известием о лесных затеях Толстого! Вот человек! С
отличными ногами непременно хочет ходить на голове. Он недавно писал
Боткину письмо, в котором говорит: «Я очень рад, что не послушался Тургенева, не сделался только литератором». В ответ на это я у него спрашивал, что же он
такое: офицер, помещик и т. д.? Оказывается, что он лесовод. Боюсь я только, как
бы он этими прыжками не вывихнул хребта своему таланту; в его швейцарской
повести уже заметна сильная кривизна. Очень бы это было жаль, но я все-таки
еще крепко надеюсь на его здоровую природу. Resume: а) напишите мне тотчас
мнение об «Асе» сюда; b) высылайте сюда же Пушкина, Гоголя непременно; с) я
вам через неделю пошлю письмо Коршу; d) любите меня, как я вас люблю.
Боткин благодарит и кланяется вам. И. Т.».
Как ни откладывал Тургенев свой выезд из Рима, сперва на месяц, а потом
на 1(13) марта 1858 (в январе 1858 года он еще был на месте), но только 9 апреля
успел свидеться с доктором Зигмундом в Вене. Вообще он медленно отрывался от
насиженного места, и никогда нельзя было верить срокам, назначенным им для
своего выезда. Зато он не останавливался отдыхать на дороге и пролетал большие
расстояния, не выходя из вагона, даже и в припадках одной из своих болезней.
292
Нужно еще удивляться, что он так скоро разорвал свои связи с Римом. Кроме
недуга, игравшего тут, конечно, важную роль, но под конец уже и ослабевшего, как увидим, — тут была еще причина психическая. Тургенев не мог быть
жильцом Италии, как ни любил ее. Он представлял из себя европейски
культурного человека, которому нужен был шум и говор большого, политически
развитого центра цивилизации, интересные знакомства, неожиданные встречи, прения о задачах настоящей минуты — даже анекдоты и говор толпы, конечно не
ради их содержания, а ради того, что они отражают настроение людей, их
создавших или повторяющих, и рисуют столько же их самих, сколько и тех, которые сделались предметом их злословия. Чуткость Тургенева к красотам
природы, к памятникам искусства, к остаткам древнего величия не подлежит
сомнению;
фотографической. Ему недоставало только мужества заключиться в себе самом и
довольствоваться анализом великих ощущений и мыслей, навеваемых Италией.
Этой ценой только и покупалось право жить в Италии и репутация мудрости, полученная некоторыми лицами, сделавшими себе удел из блаженного
созерцания. Но в натуре Тургенева не было пищи и элементов для долгой
поддержки созерцания: он искал событий, живых лиц, волн и разбросанности
действительного, работающего, борющегося существования, Правда, в 1848 году, в эпоху «resorginato» (возрождения, обновления (итал.), пульс умственной и
общественной жизни в Италии бился сильнее прежнего, но бежать из Франции
(Тургенев находился тогда в Париже), которая давала тон всему европейскому
движению, было бы нелепостью, кроме разве с специально агитаторскими
целями, а Тургенев, что бы ни говорили нынешние клеветники поэта, агитатором
никогда не был, да по развитию своему и не мог им быть. Замечательно, что с
1858 года он уже более никогда не возвращался в любимый им Рим, в
превозносимую им Италию.
Сам Л. Н. Толстой распустил тогда слух о том, будто он предполагает
заняться лесоразведением в южной России. Я передавал только его слова, когда
сообщал Тургеневу такой слух. Гораздо важнее этого обстоятельства, которое
могло бы сделаться очень важным предприятием, если бы не возникло оно у
Толстого из странного отвращения к писательству, к роли, играемой у нас
авторами; важнее, говорю, другое явление: усиленное беспокойство Тургенева об
участи своего прелестного рассказа «Ася». Трудно сказать, что заставляло его
домогаться с настойчивостью отзывов о такой малой вещице, как «Ася».
Вероятнее всего предполагать, что основа «Аси» взята из биографического факта, дорогого почему-то самому автору. Он боялся, что слабая передача его
уничтожит или извратит его значение. Я успокоил его, передав ему мнение
многих его почитателей, что недостаток «Аси» заключается в одном. Такая
поэтическая и вместе реальная характеристика героини, не часто встречающаяся и
в более богатых литературах, чем наша, заслуживала бы большего развития, рамки, например, романа, которую она совершенно наполнила бы собою [375].
Тургенев остался доволен отзывом, как это видно и из последнего письма его в
Риме, которое теперь и приводим здесь.