Литературные воспоминания
Шрифт:
министерства просвещения, изнывавшая под бременем своей ответственности, ни
безответственное III отделение, боявшееся решительными мерами повредить
самой мысли о преобразовании и следовавшее издали за общим волнением.
Иногда оно неожиданно восставало с прежними, некогда столь страшными, угрозами против разумных требований общества, которых и разобрать правильно
не могло, как то было в вопросе о сохранении за крестьянами существующего
надела, и, пристыженное, уходило опять
еще увеличились, когда к этому же времени овладел всей образованной частью
общества, всей интеллигенцией России дух реформ и жажда политической
деятельности. Придирались ко всякому часто маловажному факту, чтобы раздуть
его в политическое или социальное явление и сделать его предметом толков. Сам
Тургенев поддался духу времени и препроводил государю императору в 1862 году
письмо, в котором защищал арестованного журналиста Огрызко, уличенного в
связях с польским восстанием. Журнал, им издаваемый, был запрещен [410]. Мы
315
видели черновую этого всеподданнейшего письма, очень красноречиво
составленного. Решаемся на память передать его содержание. Не зная сущности
дела, Тургенев просил не о снисхождении к виноватому, а о восстановлении его
во всех его правах. Письмо, между прочим, говорило, что арестованием издателя
польской газеты и упразднением ее самой нарушаются великие принципы
царствования, что мера потрясает надежды и доверие, возлагаемые на него
русским обществом как на освободителя крестьян и как на лицо, провозгласившее
с высоты престола неразрывное слияние интересов государства с интересами
подданных; что он, проситель, считает своим долгом высказаться откровенно, исполняя тем, во-первых, прямую обязанность верноподданного, а во-вторых, выражая своим поступком глубокую признательность за защиту, которую
государю угодно было однажды оказать самому составителю письма. Письмо, конечно, не имело никаких последствий для Тургенева и оставлено было без
ответа. Тургенев рассказывал только потом, что, встретившись с государем на
улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в
глазах прочесть как бы упрек: «Не мешайся в дело, которого не разумеешь».
Но ни один из наших импровизированных прожектеров не задавал себе
тогда и мысленно никакого вопроса. Все дело казалось очень легким. Стоило
только вспомнить безобразия прошлого и своей собственной жизни,
противопоставить им идеалы существования, их отрицающие и всегда у нас
существовавшие,— и план нового проекта был тотчас же готов. Кроме того, каждый проект обещал с принятием его эру невиданного благоденствия на земле.
Канцелярии наши были завалены работами в этом смысле и не оставались в долгу
у
зла и заготовляли уже декреты, упразднявшие такое зло, около которого, однако, собирались жизненные интересы управляемых, предоставляя последним
выпутываться из дела, как умеют, и не объясняя своих идей, целей, намерений.
Контролирующей власти приходилось считаться так же точно с своими собратами
по управлению, как и с публикой. Трудно было тогда найти человека во всей
России, который ясно и отчетливо сознавал бы и предвидел результаты, какие
должны, по местным условиям, выйти из приложения его планов и убеждений. В
публике образовался целый класс людей, который всячески поощрял насаждение
новых начал и принципов, думая, что из общего перево-. рота выйдет сам собою
обновленный строй жизни и упразднит все отребье второстепенных деятелей, их
честолюбивые замыслы, их надежды на возвышение и играние ролей, незрелость
их мысли. Почти то же самое думали и настоящие герои дня, те колоссы
«редакционных комиссий», которые, не обращая внимания на шум, вокруг них
царствовавший, и одушевленные только жаждой народной пользы, шли впереди
всех твердо к своей цели — полному и обдуманному освобождению крепостных
[411]. Трагическое в их положении составляло совсем не то, что, порешив свою
задачу, они обратились в простых граждан, а то, что не прошло и двух лет, как их
труд, благодаря позднейшим прибавкам и отменам, дал результаты не те и ниже
тех, какие от него ожидались.
Усевшись в Вентноре и одолеваемый такой праздностью, что «больно было
перо взять в руки», по собственному его выражению, Тургенев задался мыслью
316
основать общество для обучения грамоте народа и распространения в нем
первоначального образования с помощью имущих и развитых классов всего
государства. Наскоро составлена была им программа общества и представлена на
обсуждение русской колонии в Вентноре. Она подробно разбиралась по вечерам в
домике Тургенева, изменялась, переделывалась и после многих прений, поправок
и дополнений принята была комитетом из выборных лиц кружка. После того
принялись за составление и переписку обстоятельного циркуляра, при котором
должен быть выслан «проект» общества всем выдающимся лицам обеих столиц—
художникам, литераторам, ревнителям просвещения и влиятельным особам, проживающим дома и за границей [412]. Из одного этого перечня уже видно, какую массу механической работы приняли на себя участники предприятия, но
благодаря настойчивости Тургенева и их усердию работа осуществилась.