Литературоведческий журнал №40 / 2017
Шрифт:
Что же касается собственно художественного творчества Карамзина, его беллетристики, то представляется, что наступило время для всестороннего ее научного переосмысления. Карамзин был, безусловно, великим гуманистом в среде, резко враждебной гуманистическим идеям и ценностям. У нас нет ни малейших оснований сомневаться в объективности слов Герцена: «Влияние Карамзина на литературу можно сравнить с влиянием Екатерины на общество: он сделал литературу гуманною» 35 .
35
Герцен А.И. О развитии революционных идей в России. Собр. соч.: В 30-т. – М.: Изд-во АН СССР, 1956. –
Кроме того, и для истории литературы это не менее важно, Карамзин превратил русскую прозу в область непрестанных поисков новых эстетических идей. Он был выдающимся литературным экспериментатором, и русские писатели XIX в. это превосходно понимали и высоко ценили. Они очень хорошо знали тексты Карамзина и буквально разобрали их на цитаты.
Пушкин мог и не подозревать, что неоднократно использовавшееся им слово «промышленность» впервые в русском языке появилось в переводах Карамзина как понятие, эквивалентное французскому и английскому понятию «индустрия». Но вот откуда взялся в его оде «Вольность» фразеологический оборот «друг человечества», юный «певец Руслана и Людмилы» не мог не знать, поскольку это фразеологическое единство было центральной категорией в мировоззрении Карамзина и потому весьма часто фигурировало в его сочинениях.
Знаменитое пушкинское «народ безмолвствует», столь многозначно (то ли грозно, то ли с чувством глубочайшего разочарования) прозвучавшее в «Борисе Годунове», конечно же, – цитата из «Марфы-посадницы»: «Народ пока безмолвствует». Из этой же повести Пушкин заимствовал и древнее славянское имя «Ратьмир», слегка обасурманив его или онемечив в своем «Ратмире».
Но более всего, по-видимому, Пушкина впечатлила повесть «Наталья, боярская дочь». Он не только обыграл ее фабулу в двух собственных вариациях – «Метель» и «Станционный смотритель», но и увековечил бессмертными стихами «Евгения Онегина» сцену любви с первого взгляда из этой повести в том виде, в котором она впервые была создана Карамзиным («…блестящий, проницательный взор его встретился с ее взором. Наталья в одну секунду вся закраснелась, и сердце ее, затрепетав сильно, сказало ей: «Вот он!») Сравните:
«Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала… кого-нибудь, И дождалась… Открылись очи; Она сказала: это он!Заслуживает внимания также тот факт, что Пушкин сборник своих рассказов и новелл назвал «Повести Белкина», следуя, по всей видимости, примеру Карамзина, который все художественные прозаические произведения, выходившие из-под его пера, даже самые короткие, называл «повестями». Таким образом, он явно подчеркивал, что нарративный, повествовательный принцип изложения выступает в них в качестве доминанты.
В «Повестях Белкина», конечно же, гораздо больше непосредственного изобразительного материала, чем во всех повестях Карамзина, но тем не менее и в рассказах Пушкина повествовательное, сказовое начало играет существенную роль. Именно в нем особо ощутимо влияние поэтики Карамзина: темпа и ритмов, свойственных его манере вести нить рассказа, приемов, с помощью которых читатель вдруг отрывается от сюжета и напрямую сталкивается с присутствием автора, комментирующего свое собственное изложение и т.д. Пушкинская проза впитала в себя многие находки, если и не всю традицию Карамзина-прозаика целиком. Поэтому необходимость тщательно выявить и научно осмыслить этот «карамзинский слой» в творчестве Пушкина – задача фундаментального компаративистского исследования.
В романе Лермонтова «Вадим» также ощущается влияние поэтики Карамзина. Только, в отличие от Пушкина, автора этого романа мало интересовали просветительский рационализм и универсальная, всепоглощающая гуманность их общего учителя. Напротив, основное внимание Лермонтова привлекали как раз те случаи, когда сознание Карамзина утрачивало контроль не только над реальностью, но и над миром собственных ощущений и чувств. Это те самые моменты, когда «сон разума порождает чудовищ» – ночные кошмары, иррациональные мрачные настроения, почти готические сюжеты с элементами таинственности, а то и мистики.
Воображение Лермонтова с детских лет с готовностью создавало схожие образы и фантазии, что и позволило ему увидеть в Карамзине родственную душу. Однако из этой точки сходства их мироощущение развивалось в совершенно разных, практически в диаметрально противоположных направлениях. Карамзин, как и подавляющее большинство людей, старался не концентрироваться на ночных кошмарах. Он предпочитал ясность солнечного дня, психическую уравновешенность и реальность здравомыслия, полагая, что любые приступы иррационализма – это нарушения нормы, вызываемые самыми разными причинами, как индивидуального, так и общего порядка. Обусловливаются эти нарушения, по мысли Карамзина, прежде всего конфликтом между голосом разума и древним инстинктом неуправляемых страстей. Основная отличительная особенность современного, цивилизованного человека – это интеллектуальная самодисциплина, умение держать себя в руках и управлять собою с помощью доводов рассудка.
Лермонтов, напротив, в сбоях рациональности видел истинную сущность человеческой природы. Он всматривался в эти ночные кошмары, в приступы злобы, овладевающие людьми, в безумную логику иррационального, самоубийственного их страха перед жизнью и смертью, очень похожего на паранойю, в их одержимость какой-то одной идеей или страстью, в их жажду самоутверждения собственного «я» во чтобы то ни стало, напоминающую хроническую, хотя и вялотекущую манию. Он постоянно отслеживал эти процессы, подобно тому как опытный вулканолог вглядывается в лаву, кипящую в глубине кратера, желая постичь ее законы и понимая, что это – одна из тайн мироздания. И его нимало не беспокоил тот факт, что большинство людей стараются вообще не думать о том, что вся наша рациональная культура – лишь иллюзия, тонкая пленка, которая, как хрупкая земная кора, плавающая на лаве, сугубо сиюминутно, только временно и не очень эффективно защищает человечество от первозданного хаоса его собственных страстей. Карамзин представлялся ему одним из тех немногих людей, кто, по крайней мере, был в курсе существования иной, высшей реальности бытия.
Лермонтов, безусловно, превосходно знал творчество предшественника и время от времени ссылался на него, позволяя себе и прямые цитаты из текстов Карамзина, и вполне очевидные, слегка видоизмененные заимствования. В основном, однако, эти ссылки представляют собой формально не обозначенные, а подчас лишь с большим трудом опознаваемые реминисценции, которые по данной причине в лермонтоведении стало принято называть «скрытыми реминисценциями».
Из выявленных к настоящему времени прямых цитат можно отнести несколько пассажей в «Панораме Москвы», в которых с той или иной степенью близости к тексту воспроизведено вступление Карамзина к повести «Бедная Лиза», а также название прозаического шедевра Лермонтова – «Герой нашего времени». Не может быть никаких сомнений в том, что это – модификация названия повести Карамзина «Рыцарь нашего времени».
Сопоставив данные произведения, многие историки литературы пришли к выводу, что это – какое-то недоразумение. Уж слишком не похож на повесть Карамзина роман Лермонтова, а между их главными героями – малолетним Леоном и взрослым Печориным вообще невозможно найти ничего общего. Именно на этом основании и было решено, что Лермонтов назвал свое произведение, руководствуясь какими-то иными соображениями, не связанными с широко известной, хотя и оставшейся незаконченной повестью Карамзина. Но это – невероятная гипотеза. Художник масштаба Лермонтова не мог допустить такой сбивающей с толку небрежности. Он должен был осознавать, что его заглавие автоматически вызовет у современников вполне естественную ассоциацию с повестью Карамзина и, следовательно, был обязан учитывать ее. И, скорее всего, она была нужна ему, поскольку создавала определенную историческую перспективу, формировала одну из линий литературной традиции, опираясь на которую он мог привлекать художественный опыт предшественника, писавшего за полвека до него.