Литературоведческий журнал №41 / 2017
Шрифт:
Важнее наука и выбор своего из науки. Важнее проявить себя, возможно, и непризнанного гения. Важнее решиться на бунт, и пойти наперекор «отжившим» традициям. А.П. Чехов заметил среди актеров большое число людей, полагающих, что они – непризнанные гении. Но их, скорее всего, было достаточно и среди обычных русских интеллигентов. А когда у «дяди Вани» не получается в художественном творчестве, то есть надежда, что получится в творчестве политическом, социальном, революционном.
Зло накапливалось в разных слоях, сословиях и даже в самом, как-то заметно дехристианизированном народе. Снова встрепенулся, почувствовал
Многие как бы православные люди на рубеже XIX–XX вв. поддались миру с его «всякой распущенностью, бесстрашием, свободомыслием, своеволием, огульным пьянством и блужением» [21, 318]. Супруги «сплошь и рядом» нарушали супружескую верность; дети оставлялись «распутными отцами или матерями на произвол судьбы» [21, 393]. Нередки были случаи самоубийств (топились, стрелялись, отравлялись); и так далее. Все это происходило и в XIX в. и осмыслялось в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского. Описано св. Иоанном Кронштадтским; в русской литературе, например у Л. Андреева, у М.А. Булгакова, у А.П. Чехова (пьеса «Иванов»; рассказы).
Уже с XVIII–XIX вв. в России наблюдались процессы секуляризации в разных слоях общества. Н.А. Бердяев удачно пошутил по поводу книги Г.В. Флоровского «Пути русского богословия»: ее нужно было назвать «Беспутья русского богословия». Петр I не понимал – как это монахи «молятся за всех». «Ведь все молятся!» – говорил он и планировал сделать из монастырей полезные светские учреждения. А Екатерина II не видела почти никакой разницы между лютеранством и православием (см.: Флоровский, Пути русского богословия). А в результате, согласно св. Иоанну Кронштадтскому, сложилась почти постхристианская ситуация: «Характер людей XIX в., второй половины, – самообожание, самозаконие (автономия), материализм в жизни и духовный скептицизм (неверие)» [21, 77].
Люди охлаждались в вере и теряли ее по разным причинам. И восставали так, что становились врагами Богу. Эти люди описаны Ф.М. Достоевским в образах Федьки Каторжника, Смердякова, Кириллова, Ставрогина, Федора, Ивана и Дмитрия Карамазовых и других. И в жизни происходило то же самое: известный мыслитель Добролюбов «теряет веру, пораженный злом, несправедливостью, страданиями жизни» [3, 41]. А выходец из семьи священника гуманист В.Г. Белинский готов был из сочувствия к страданиям народа «снести голову хотя бы сотням тысяч». Чем он гуманнее очевидных и беспощадных революционеров – Нечаева или Бакунина? Ф.М. Достоевский записал после прослушивания речей М.В. Бакунина в 1867 г. в Женеве: «Бакунин – старый, гнилой мешок бредней. Ему легко детей хоть в нужнике топить» [11, 25]. Для Бакунина-«революционера», как он сам об этом вещал, было вообще ничего не «жалко в этом мире».
Но и Белинский не слишком далеко отошел. Н.А. Бердяев даже сделал вывод: «Белинский предшественник большевистской морали» [3, 34]. Для таких неправославных русских, ставших подлинными идолопоклонниками, человек сам по себе уже ничего не значил (хотя за его «счастье» они как бы и боролись). Ум Маркса или Ленина был непомерно выше, а, главное, научнее и «нужнее», нежели Ум несуществующего Бога. Божий Промысел и Божья кара для таких личностей уже не существовали.
Тем более если речь о радикалах – большевиках. Они воистину непреклонные, эти «монахи» бога по имени «Коммунизм». Их орден, «зачатый в подполье, накопивший в нем гнезда незабываемых обид, изголодавшийся по власти» [10, 129], шел к «величайшему насилию и величайшей лжи» [10, 93]. Среди них оказалось множество представителей разных народов России, в том числе евреев, интеллигентов и полуинтеллигентов, из среды обиженного царским правительством «избранного» народа. «Мессианский темперамент еврейства, несомненно, повлиял на формирование большевизма и придал его революционаризму черты исступленной апокалиптики» [17, 97].
Идя на каторги и страдания, идя на преследования и лишения, они боролись и умирали «за правое дело». Горели «религиозной» страстью и силой духа, уничтожая «отжившую» старую Россию. Среди революционеров были по-настоящему сильные личности, например безбожник и коммунист Н. Спешнев, входивший в кружок петрашевцев, который, вероятно, послужил «Достоевскому поводом к созданию образа Ставрогина» [3, 28], главного «беса» известного романа.
Им тайно помогала воевавшая с Россией Германия и другие заинтересованные силы. Эта «холодная» и нехолодная война продолжается и в XXI в.: «Все делается целенаправленно для развала страны, ровно, как и в 1917» [13, 67]. И большевики оказались теми твердыми прагматиками и решительными насильниками, которые, воспользовавшись стимулированной ими же революционной ситуацией, сменили тип Русской цивилизации.
Есть также особое мнение, что их красная пятиконечная звезда – «каббалистический знак»; что мавзолей построен с использованием «символики престола сатаны» [11, 9]. По мнению Марка Леона, только поняв Моисея Гесса, существенно повлиявшего на Маркса и Энгельса, «можно понять сатанинские глубины коммунизма» [11, 18].
Н.А. Бердяев предположил, что мессианскую идею еврейства Маркс перенес на пролетариат: «тот же драматизм, та же страстность, та же нетерпимость» [17, 94]. С обязательным незамечанием явных улучшений жизни пролетариата Европы. С «энергетикой величайшего нетерпения и страсти» новых избранных. С поголовным уничтожением «гоев» – «дворянства, купечества, казачества, единоличного крестьянства» [17, 96] и других сословий России.
Кончилась «Русская История» (опустился «железный занавес», как выразился В.В. Розанов) и родилась в скоротечных муках новая Советская цивилизация. Как написал Розанов, «Россия слиняла в два дня». И началась чудовищная переоценка. «Переоценка всех ценностей – таков сокровеннейший характер всякой цивилизации» [22, 537] (О. Шпенглер). Советская цивилизация тоже творила свое, небывшее, принимая «наследство больших действительностей» [там же] и многое из наследства разрушая «до основанья».