Ливонская война
Шрифт:
Довойна снова утёр губы платком и снова так же резко, нервно скомкал его. От архиепископа отвернулся, будто тот сказал более неприятное, чем он сам, но разговора не переменил:
— Наших воинов гибнет средь праздности в корчмах да шинках, где они убивают друг друга, более, нежели самих неприятелей, что пустошат нашу землю. Им бы не в корчмах храбрость свою показывать, а на поле брани с врагом, тогда нам не было бы нужды искать таковых людей вне отечества.
Довойна смолк, печально вздохнул.
— Васька, подай воеводе чашу, — грубо, бесцеремонно приказал Иван, оставив без внимания сказанное Довойной, но, увидев, как брезгливо и оскорблённо дёрнулись у того губы, которые он поспешил прикрыть платком, помягче, придав голосу торжественную, царственную важность, сказал: — Василий Григорьев Грязной-Ильин служит за твоим
Васька выструнился при этих словах Ивана: думал, Довойна оглянется на него, но тот не удостоил Ваську и взглядом, несмотря на столь важное величанье его царём.
114
Особин — особенно близкий, фаворит.
— Я зову его Васькой, — с прежней, но уже нарочитой важностью сказал Иван, увидев, что Довойне нисколько не польстило то, что прислуживал ему за столом дворянин, а не простой слуга, и, видимо, понимая, что тот догадывается, какова цена Васькиному дворянству, небрежно и уничижительно добавил: — Понеже мне он холоп из холопов! Я, не в обычай вашему королю, холопов своих зову просторечно, как котов или псов! У меня и Рюриковичи в иванцах да михашках ходят. Вон, князь Шуйский, Рюрикович, а в грамотах пишет мне: «Петруха, холоп твой…» И чести то его не ущербно! Коли б ваш король вольготства помене давал вам, вы б хвосты не пушили, как коты по весне, и прилежней бы службу ему справляли, да и вину на других не складывали, ежели самим завинить случится! Не о Полоцке говорю, — перехватив взгляд До войны, упредил его оскорблённость Иван. — Полоцк я в честном и крепком бою взял! В том вины нет ни перед Богом, ни перед государем, ежели силой сломлен! Полоцк — не твоя вина, а моя заслуга! Ты стоял до конца, и лише безумный не сдаётся, коли меч у самого горла. Воины твои крепки и не так уж беспечны и бесхрабры, как ты про них речёшь! Кабы так было, как ты речёшь, не сложили бы мы под полоцкими стенами девять десятков наших ратников. Малый ли счёт — девяносто душ?!
— Мор целые волости выметает, — сухо сказал Довойна, — а ты, государь, о сотне душ погиблых кручинишься. Ужли город такой, как Полоцк, не стоит сотни душ? У тебя в войске их тысячи… Ежели б и половину ты их положил, всё одно: победа — тебе откуп за всё.
— Мы, государи, за ратников своих перед Богом в ответе, ибо по нашей воле они идут на смерть, и всякий неразумно посланный на смерть нашей государевой волей — грех на нашей душе! И никакая победа не может быть откупом за напрасно погубленные души. Возьми, воевода, чашу, — властно и даже зло повелел Иван Довойне. — И коль ты не хочешь пить за нашу победу, за свой позор, то выпей за помин погиблых — и ваших, и наших! Завтра ударим в колокола и отслужим общую панихиду, испросив у Бога царствие небесное для их душ, а ныне помянем их обычаем мудрых и мужественных — вином, в котором по капле растворена кровь всевышнего пастыря нашего, милосердца нашего и спасителя!
2
В воскресенье царь торжественно въехал в Полоцк, именовал себя князем полоцким, велел по этому случаю служить пышную службу в Софийском соборе и весь день и всю ночь неумолчно звонить в колокола и палить из пушек.
Поляки, которых набралось в Полоцке до полутысячи, как и обещал Иван, были одарены деньгами и шубами и отпущены на свободу. Верхлинский, натвёрдо отказавшийся принять царскую службу, увёл их из города под торжественный гуд колоколов и победную пальбу пушек. К его щиту была прикреплена царская опасная грамота: «Божиею милостию мы, великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич всеа Руси, пожаловали есмя отпустили из своей вотчины, из Полоцка, ротмистров Альберта Верхлинского, Маркела Хелмского, Яна Варшевского со всеми их товарыщи с ляхи, дали есмя им повольность, куды похотят ехати, в которые государства ни буди. И вы бы, князи, и бояре, и дети боярские, и головы стрелецкие, и стрельцы, и все воинские люди, кто ни буди, тех ротмистров со всеми их товарыщи с ляхи пропустили в те земли безо всякия зацепки, и без обиды, и без задержания».
Литовская осадная рать была разоружена, но Иван пожаловал ратников — не объявил их пленниками,
Посланы были также грамоты в Кириллов монастырь на Белоозеро, в Троицко-Сергиев, в Соловецкий, в Иосифо-Волоколамский, в суздальский Спасо-Евфимьевский, в костромской Ипатьевский и в иные монастыри — с просьбой молиться и радоваться великому подвигу государеву, очистившему церкви святые от иконоборцев люторей и остальных христиан в православие собравшему.
Посланы были памятные грамоты в Новгород и Псков — древнейшие вотчины русские, возвещавшие, что ещё одна древняя русская вотчина — Полоцк — в руке государевой.
Поскакал сеунч — вестник победы — и в Крым, к Девлет-Гирею: Иван торопился прежде всего и прежде всех известить о своей победе крымского хана, с которым ему непременно нужно было договориться о мире, чтобы получить возможность для ещё более решительного наступления на Литву, против которой он смог бы тогда двинуть и то своё войско, которое сейчас вынужден был держать на южных рубежах. Весть о взятии Полоцка могла лучше всего поспособствовать получению от хана шертной [115] грамоты, и Иван не хотел медлить…
115
Шерть — присяга на Коране, клятва у мусульман.
3
Левкий, истый и ярый иосифлянин, полдня не отступал от царя, нашёптывая ему про все беды и порухи, причинённые православию лютеранами и латинской церковью. Цель у него была одна — склонить Ивана к мести. В Полоцке было много монахов-бернардинцев, много латинских церквей, и Левкий изо всех сил старался подбить Ивана разорить эти церкви и перебить монахов.
— Не за разорение ли православных церквей в Юрьеве, Колывани, Риге и во мнозех иных местах положил ты гнев на всю землю немецкую, на орден их, на всех нечестивцев-люторей?! — взывал он к Ивану упрямо и дерзко, рискуя навлечь на себя его немилость за своё упрямое и надоедливое приставание в столь радостный для него день. Но жажда мести в Левкии была сильней страха перед царской немилостью.
— Не ты ли слал им бич, яко образ управы, и грамоту грозную? — не отступался он от Ивана, при всяком удобном случае роняя на его душу каплю яда.
— Изыди, поп! — отгонял его от себя с шуткой Иван. — Митрополиту пожалуюсь — он тебя епитимьёй!..
Но Левкий был упорен.
— А в грамоте оной не ты ли писал им: «Вы переменили веру, свергли иго императора и папы римского… И ежели они могут сносить от вас презренье и спокойно зреть храмы свои разграбленными и порушенными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесённую мне и моему Богу. Бог посылает во мне вам мстителя!»