Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Но лучше не стало, и ЧК арестовала около шестидесяти мелких торговцев, конфисковала их деньги, мануфактуру, бакалейные товары. Стало совсем худо…
А главное, нет единой крепкой Красной Армии, не хватает обмундирования и боеприпасов. Некоторые красноармейцы выбросили вконец завшивленные гимнастерки, и для них сшили рубахи и шаровары из мешковины. Многие ходили босиком. Мальчишки за пайку хлеба собирали гильзы, из которых в мастерской ремесленного училища делали патроны.
За месяц своего пребывания на посту главнокомандующего полковник Ильяшевич палец о палец не
Ульянцев уже поднимал вопрос о смещении Ильяшевнча. Его поддержали Ломакин, Агаев, Ахундов, Беккер. Но многие муганцы и некоторые военные работники из присланных еще Бакинским совнаркомом, в том числе Кропотов и, как это ни странно, Морсин, возражали:
— Мы восстановим против себя все муганское крестьянство.
На чем держалась популярность Ильяшевича? Может быть, на том, что он как бы стоял вне политики? Но это не так: Ильяшевич поддерживал в свое время связь и с Деникиным, и с Бичераховым, и с Денстервилем. В Кавказском краевом комитете Ульянцеву дали копию попавшего в их руки донесения генерала Денстервиля, в котором он откровенно писал:
"…Депутация вручила мне письмо от одного русского офицера, который был выбран ленкоранцами для руководства их военными операциями… который действовал там на манер самодержавного правителя… Они привезли с собой груз муки и других товаров в подарок нашим войскам… В ответ на их предложение я послал небольшой отряд офицеров и солдат к ним в Ленкорань для ознакомления с местным положением вещей… Было совершенно необходимо сделать этот дружественный шаг: войска этих колоний могли бы нам быть весьма полезны для чисто практических целей, к тому же в продовольствии мы очень нуждались ввиду голода в Баку…" Да, муганское крестьянство боготворило Ильяшевича, своего избавителя от мусаватистов, а он готовил им роль колониальных рабов англичан!..
"…Любовь моя Танюша! Минула неделя…"
Что он успел за эту неделю?
На третий день приезда Ульянцева, 1 июня, состоялось общегородское собрание коммунистов. Избрали горком партии из тринадцати человек. В него вошли Ульянцев, Агаев, Ломакин, Канделаки, Лидак, Наумов и другие.
Подготовили издание газеты "Известия Муганского краевого исполнительного комитета". Мало, очень мало…
Ульянцев порвал письмо, выкрутил фитиль керосиновой лампы и придвинул к себе кипу папок с делами бывшей краевой управы…
В дверь постучали.
— Входи, кто там? — оторвался Ульянцев от бумаг.
Вошла Мария Морсина с узелком в руке.
— Доброе утро, Тимофей Иванович. Встал уже?
— Да вроде встал, — мягко улыбнулся Ульянцев, поднялся из-за стола и подошел к окну: над зеленым морем садов сияло утро.
Мария заметила горящую неприметным светом керосиновую лампу, перевела взгляд на несмятую постель и с упреком сказала:
— А ты и не ложился? Ну как так можно, Тимоша? Отдыхать-то нужно!
— Отдохнем, Маша, отдохнем. Вот закончим революцию в мировом масштабе, тогда и отдохнем, — бодро ответил Ульянцев.
— Не щадишь ты себя! Эдак и ноги протянешь еще до мирового масштаба.
Мария развернула на письменном столе узелок, сняла мелкую тарелку, накрывающую миску с едой.
— Садись, ноешь.
Ульянцев потянул носом вкусный запах.
— А, каша! А это что за птичка, синяя такая?
Мария усмехнулась:
— По-нашему — каша, а по-талышски — дашма поло, а птичка — это кашкалдак, начиненный орехами. "Джуджа кебаб" называется. Знакомый талыш привез из Астары.
— Вкуснотища, должно быть!
— Ешь, пока теплое. А я побегу. Доктор Талышинский оперирует сегодня, опаздывать нельзя.
Ульянцев сел за стол, разложил кашкалдак, выскреб ложкой ореховую начинку — такого он никогда не едал.
В дверь снова постучали, и тут же, переваливаясь на обмороженных ногах, в комнату вошел комендант крайсовета Рябинин с чайником в руке.
— Здравия желаю, товарищ комиссар. Никак, завтракаете? А я вам чаю принес, — Рябинин поставил чайник на стол и метнул взгляд на папки, сдвинутые на край стола.
Едва арестовали офицеров, Рябинин приколол на грудь красный бант, стал выступать на митингах, выставляя себя борцом за Советскую власть. На чрезвычайном съезде Мугани он попросил слова и произнес такую речь:
— Граждане-товарищи, депутаты Советской власти! Я хочу рассказать о себе. Кто я есть? Самый что ни на есть сермяжный российский солдат. Кормил вшей на германском фронте. По случаю своей храбрости выслужился до старшины, получил Георгиевский крест. А в Ленкорань перевели, как я есть обмороженный. Служил комендантом в краевой управе, а на деле — денщиком у полковника Ильяшевича. Вот хлопчик знает, не даст соврать. — Рябинин протянул руку в сторону Салмана. — Как батюшка Ильяшевич гонял меня, господи! "Рябинин, подай! Рябинин, убери!" Да, у него порядок на первом месте. А как же? Дело свое он знает дай бог каждому. Так что, товарищи-граждане, такого командующего поискать. Но дело не в этом. А только я хочу сказать: прошу записать меня в партию большевиков, как я есть сознательный инвалид войны.
Делегаты посмеялись, В партию Рябинина не записали, но назначили комендантом крайсовета.
— Садись, Рябинин, поешь со мной. Ложка за голенищем?
— Премного благодарен. Кушайте на здоровье.
Не успел Рябинин выйти, как в комнату вошел худой, высокий, изогнувшийся, словно в поклоне, человек.
— Вы позволите? — вежливо спросил он.
"День начался!" — мысленно усмехнулся Ульянцев.
— Чего спрашивать, коль вошли, — ответил он. — Валяйте, садитесь, гостем будете.
— Благодарствую, — ответил посетитель, складывая на стуле свое длинное тело. Помолчал, присматриваясь к Ульянцеву, и наконец представился: — Я — Сухорукин.
В больших темных глазах Ульянцева погасла улыбка, они стали непроницаемы. "Так вот ты какой!"
— Я счел своим революционным долгом… напомнить о себе, — начал Сухорукин. — Вы у нас человек новый, людей не знаете. А я, смею заверить, старый революционер, отдал много сил и лет борьбе с самодержавием. Первым стоял у руля совдепа Ленкоранского уезда…