Лодки уходят в шторм
Шрифт:
— А-а, так за счет Баксовета, — разочаровался Ульянцев.
— А у кого взял? У Ленина!.. Такая личность, а такой внимательный человек! Он, оказывается, сразу после меня отправил телеграмму Шаумяну, мол, письмо ваше от тринадцатого апреля через Бойцова получил сегодня. Вот так-то, браток!..
По рекомендации Ульянцева Бойцова назначили начальником связи Ленкорани.
Ульянцева очень беспокоило незнание местных обычаев, нравов и, что особенно важно, языка, без которого не подобрать ключа к сердцу местного населения. Вот почему после разговора с Кировым в форте Александровском о Мугани Ульянцев стал внимательно присматриваться к Сергею и, узнав, что он прекрасно владеет азербайджанским языком, решил держать его в Ленкорани при себе.
Но Сергей убежал домой, и Ульянцев в суматохе дел забыл о нем.
…Столкнувшись в коридоре Ханского дворца, Сергей и Салман застыли, будто не веря своим глазам, потом бросились друг другу в объятия, стали тискать и молотить друг друга кулаками по спине, радостно взвизгивая.
— Сережка! Черт! Приехал!..
— Салман! Салманка!..
Дома, увидев сына, расплакалась от радости мать, отец с нескрываемой гордостью любовался им: "Вырос, возмужал!" Действительно, за этот короткий срок Сергей раздался в плечах, потемнел на морских ветрах, и даже темный пушок над верхней губой вроде обозначился погуще. Во всем его облике, поведении, разговоре появилась взрослость, причудливо смешанная с мальчишеством.
Как и отец, морща в улыбке нос, Сергей, захлебываясь, рассказывал о минувших трудностях как о забавных приключениях. Он так и сыпал, так и сыпал именами: Киров, Нариманов, Исрафилбеков, Сакс, Отраднев…
— Отраднев? — встрепенулся отец. — Какой Отраднев? Не Ульянцев ли?
— Какой еще Ульянцев? — возразил Сергей, не знавший настоящей фамилии Отраднева. — Говорят тебе, Отраднев!
— А зовут как? — допытывался Морсин.
— Тимофей Иванович…
— Тимоша! — подскочил Морсин. — Что же ты сразу не скажешь! Слышишь, Маша, Тимофей приехал!
Ульянцев беседовал с Агаевым, Ахундовым, Беккером, когда дверь вдруг распахнулась и в кабинет ворвался Морсин.
— Тимофей Иванович! Каким штормом занесло?
— Ба! Морсин! Володя! Здорово, братишка! — Они обнялись, расцеловались.
— Серега твердит: Отраднев, Отраднев, а мне и невдомек…
— Сережа — твой сын? — Ульянцев с удивлением и улыбкой посмотрел на Сергея, который во все глаза глядел на встречу друзей. — Ишь конспиратор, ни слова не сказал о тебе…
— Так я же не знал, что вы знакомы…
— Знакомы! Мы, брат, вместе матросскую лямку тянули!
Ульянцев отправился к Морсиным, и друзья проговорили до первых петухов. Вспоминали Балтику, Кронштадт, друзей. Даже самые тяжкие дни жизни, уйдя в прошлое, становятся милыми сердцу воспоминаниями, и, как это ни странно, зачастую вспоминаются не главные события тех дней, а второстепенные, порой забавные детали и мелочи. В ту ночь Ульянцев и Морсин вспоминали и о крикливых чайках над Финским заливом, который матросы называли "Маркизовой лужей"; и о скверах с подстриженными тополями и подвешенными на цепях скамейками-качелями; и о табличках у входа на бульвар: "Нижним чинам и собакам вход воспрещен"; и о пучеглазом Бурачке-Дурачке, и о "хозяине" Кронштадта адмирале Вирене…
— Сидорова помнишь? — говорил Морсин. — Ну вот, рассказывал он мне, как нарвался на Вирена. Однажды в "береговой" день шел он с девушкой и не заметил белой адмиральской собачки. Вернее, поздно заметил, не успел спрятаться, за собачкой выкатила адмиральская карета. Ну, Сидоров вытянулся, как положено. Вирен велел кучеру остановиться, поманил Сидорова, осмотрел его с ног до головы и спрашивает:
"Фуражка подписана?"
"Так точно, подписана, ваше высокопревосходительство!"
"Покажи".
Ну, Сидоров снял фуражку и показал внутреннюю сторону околыша. Все верно, фамилия чернильным карандашом выведена и от пота расплылась. Вирен не отстает:
"А клапан подписан?"
"Так точно, подписан, ваше…"
"Покажи!"
Представляешь, прямо на улице, при девчонке! Сидоров побледнел, а ослушаться приказа не смеет. Делать нечего, тут же расстегнул боковые застежки, опустил шуганы, показал клапан. Девушка покраснела и отвернулась, а госпожа, сидевшая в карете, смеялась…
— Посмеяться они любили, — кивнул Ульянцев.
Но прошлое вспоминали только поначалу. Ульянцева больше интересовало положение на Мугани.
Проснувшись на заре, Мария застала мужчин на том же месте за столом: муж горячо доказывал что-то, а Ульянцев молча и сосредоточенно слушал. Она быстро пожарила картошки, согрела чаю.
— Только не взыщи, Тимоша, сахару ни кусочка…
— Не беда, — мягко улыбнулся Ульянцев и высыпал на стол горсть коричневых и желтых отполированных до блеска речных камешков. — Пейте с конфетами.
Сергей, подсевший к столу, поразился, увидев, как Ульянцев кинул в рот камешек и, перебрасывая его во рту, как монпансье, стал пить чай, причмокивая и покачивая головой от наслаждения. Сергей засмеялся и последовал его примеру: в самом деле, чай казался подслащенным!..
…Ульянцев вернулся к письменному столу, перечитал письмо: "Здравствуй, дорогая любовь моя Танюша. Минула неделя, как приехал в Ленкорань…" Каждый вечер, едва схлынет дневная суматоха, Ульянцев писал Тане письма, как обещал, но отправить их не мог. Скорее всего, эти письма были для него как бы подведением итогов минувшего дня: что увидел, узнал, сделал.
За неделю знакомства с делами перед Ульянцевым вырисовалась неутешительная картина.
Внешне вроде все обстояло хорошо: власть взяли, десятка три ярых деникинцев посадили в тюрьму, создали советские органы управления, назначили на руководящие посты опытных партийных и военных работников, присланных Бакинским бюро Кавкрайкома.
Но на поверку выходило, что многие офицеры-деникинцы оставались на свободе: спороли погоны, притаились, выжидают; в учреждениях сидят тихие саботажники, спекулянты безбожно взвинчивают цены — жизнь вздорожала в сто раз! Нет еще суда для борьбы с ними. Крайисполком наложил контрибуцию в размере восьми миллионов рублей на помещиков и кулаков, крупных торговцев и богатых крестьян. Отказавшихся от уплаты ЧК арестовала.