Лодки уходят в шторм
Шрифт:
Когда Сухорукин начал говорить, Ульянцев вытащил из ящика стола папку и начал рыться в ней.
— Вы не слушаете меня? — оскорбился Сухорукин.
— Слушаю, слушаю. Продолжайте.
— Скромность не позволяет мне говорить о своих заслугах перед революцией… Вам ничего не докладывали обо мне?
— А что мне должны были доложить о вас?
— Видите ли, у каждого человека всегда найдутся недоброжелатели и завистники, — менторским тоном ответил Сухорукин. — Долго ли очернить?.. — Он нервно выпрямился на стуле. — А если не докладывали,
— Почему же?
— Из зависти! — поднял длинный палец Сухорукин. — Из желания предать забвению мои революционные заслуги!
Ульянцев усмехнулся:
— Какие именно заслуги вы имеете в виду?
— Как же! В период Бакинской коммуны я был председателем уездного исполкома, руководил Военно-революционным комитетом обороны Ленкорани. Наконец, я был особоуполномоченным Наркомпрода Бакинского совнаркома по Мугани…
Вспомнились строки газетного отчета: "Хлеб теперь уже не политический вопрос, а вопрос нашего физического существования…" "Хлеб у нас будет…"
— Я знался с нашими незабвенными комиссарами Шаумяном, Джапаридзе. Товарищ Алеша приезжал в Ленкорань. Кстати, он взял меня под защиту, когда некоторые товарищи ставили вопрос о моем отстранении.
"Ишь, чем козыряет!" Ульянцеву вспомнился разговор с Микояном на конспиративной квартире. Микоян прочел ему письмо, только что полученное из Астрахани от Коломийцева: "Я прихожу к убеждению, что Вы недостаточно тверды в дискредитировании меньшевизма и эсеризма и недостаточно последовательны, давая нм кое-где место и уступая иногда позиции. Но стоит и в Баку с ними нянчиться". Ульянцев полностью разделял это мнение, но Микоян предостерегал его от механического переноса астраханских приемов борьбы на Мугань. "Вот почему Джапаридзе и взял тебя под защиту", — думал Ульянцев, проницательно глядя на Сухорукина.
— Послушайте, Сухорукин, бросьте вы это: "Мои заслуги", "Я был тем, я был этим". Предателем революции вы были.
Сухорукин на мгновение лишился дара речи.
— Смею заметить, ваше обвинение ни на чем не основано.
— Эта телеграмма вам адресована?
— Позвольте… — Сухорукин протянул к телеграмме костлявую руку, но она повисла в воздухе.
— Я вам прочту: "На реализацию урожая в Ленкоранском уезде бакинская рабоче-крестьянская Советская власть возлагает громадные надежды в связи с переживаемым тяжелым моментом и продовольственным кризисом…"
— Помнится, — кивнул Сухорукин, — я ответил на нее…
— Вот ваш ответ. — Ульянцев взял другую бумажку: — "Муганская степь должна дать пять с половиной миллионов пудов хлеба. Принимаем меры к тому, чтобы урожай был в Баку".
— Вот видите, — удовлетворенно откинулся на спинку стула Сухорукин.
— Это на словах, — сухо ответил Ульянцев. — А на деле? Занимались учетом, подсчетом, пустой болтовней. А тем временем кулаки и спекулянты у вас под носом вывозили хлеб в Персию, англичанам.
— Мы не в силах были бороться
— Не вы просили, а Совнарком решил прислать. А вы и ваши подручные пустили слух, будто красногвардейцы посланы конфисковать у крестьян весь хлеб и имущество. Вот тогда-то товарищу Джапаридзе и пришлось приехать на Мугань. Да поздно было. Вскоре Бакинская коммуна пала, и в этом — доля вашей "революционной заслуги".
— Причина бакинской трагедии гораздо глубже…
— Причина одна: предательство интересов революции. Пока хлеб был политическим вопросом, вы придерживали его, а когда хлеб стал вопросом физического существования вашей Диктатуры, вы заявили: "Хлеб будет!" Кем вы были, когда к власти пришла Диктатура Центрокаспия и эсер Васин требовал судить бакинских комиссаров "за государственную измену"?
— Вы же прекрасно информированы, — уныло ответил Сухорукин. — Я вошел в состав Муганской диктатуры, чтобы силой своего авторитета сохранить демократические завоевания на Мугани…
— И ратовали за приглашение англичан, — подсказал Ульянцев.
— Перед лицом турецкого нашествия… Надо было спасать Мугань.
— Штыками англичан и деникинского агента Ильяшевича?
— Смею заметить, Ильяшевич — ваш главнокомандующий, — поймал его на слове Сухорукин. — Значит, вы не доверяете ему?
— Я этого не говорил! — нахмурился Ульянцев.
— Вы только что изволили сказать, — в голосе Сухорукина звучала насмешка, — что Ильяшевич деникинский агент.
— Во всяком случае, был, — отпарировал Ульянцев. — Вы зачем, собственно, пришли?
Поворот оказался крутым.
— Я?.. Как активный участник революции…
— "…отдавший много сил и здоровья". Это я уже слышал. Вы работаете в Совнархозе? Ведаете продзаготовками?
— При моих-то способностях! — горько усмехнулся Сухорукие.
— А в Ленкорани голод, баснословная дороговизна, спекулянты и мешочники шкуру дерут с народа!
— Помилуйте, ну что я могу?
— Можете! Вы обязаны! — сухо ответил Ульянцев. — Вот и действуйте, не жалея сил. А то как бы ваша "активная революционная деятельность" не привела вас на скамью подсудимых.
— Это угроза? — жалко улыбнулся Сухорукин.
— Деловой совет.
Сухорукин пожалел о своем визите, встал, поклонился и вышел.
Вскоре пришел вызванный Ульянцевым Пономарев из Привольного.
— Садись, браток, садись. — Ульянцев поглядел на его линялую гимнастерку. — Фронтовик?
— А то как же! С пятнадцатого года в армии. — Он усмехнулся: — Правда, на фронте мало был, все больше по лазаретам.
— Что так?
— Еще в пути, когда наш эшелон кавказцев на фронт ушел, сильно схватились мы с солдатами охраны. Ну и очутился я в лазарете. До января шестнадцатого года пролежал. Выписался, пошел на передовую, только вскоре опять в лазарете очутился. Тяжело ранило во время Брусиловского прорыва.