Лодки уходят в шторм
Шрифт:
— Приставлен к вам телохранителем.
— Телохранителем? — усмехнулся Ульянцев. — Как звать?
— Вулевич Алексей.
— Ног что, Леша, ступай наверх, в распоряжение Беккера. Стерегите полковника Ильяшевича пуще глаза!
— Есть!
— А мне какие приказания будут? — переминался с ноги на ногу красноармеец.
— Обратно к своим! Драться до последнего, но город отстоять! Почему без гимнастерки?
— Так ее вши съели, — усмехнулся красноармеец.
Ульянцев мгновенно снял телогрейку и протянул ему:
— Возьми, братишка.
— Не,
— Оденься, Тимоша, ты же болен! — взмолилась Марин.
Ульянцев только махнул рукой.
Вошел начальник штаба Наумов:
— Положение критическое, Тимофей. Хошевцы захватили Малый базар, маяк, прорвались на Зубовскую, рвутся к Большому базару и тюрьме. Мы окружены с трех сторон.
— Ясно! Выходит, прижимают к морю. Что предлагаете, штабисты?
— Три четверти города занято. Защитников у нас, сами знаете… Логика обстоятельств подсказывает: сдать город, вызвать воинские части с астаринского фронта и тогда ударить по неприятелю.
— Вы правы. Пока есть возможность, переведем Реввоенсовет, штаб армии и другие советские учреждения за реку, в Сутамурдов. Надо немедленно вызвать войска, а до их подхода…
— Не продержимся, Тимофей Иванович! Подкрепление подойдет в лучшем случае завтра к вечеру.
— Надо, надо продержаться. Не иначе хошевцы попытаются освободить Ильяшевича и офицерье. Усилим оборону тюрьмы и дворца. А там видно будет… А еще лучше, переведите всех офицеров из тюрьмы на остров Сару.
— Ильяшевича тоже?
— Нет. Пока нет. А там видно будет, — ответил Ульянцев, что-то решая про себя.
Он не стал раскрывать созревшего плана перехитрить Хошева. Комиссар не сомневался, что Наумов незамедлительно вызовет войска, но все же решил продублировать его: мало ли что может случиться с гонцом штаба. Вызвал Сергея:
— Скачи, сынок, к Астаре, передай Бахраму Агаеву, пусть на всех парах ведет подкрепление в Сутамурдов.
Натянув рубаху кавказского покроя, Ульянцев сел на коня и поскакал в военный госпиталь.
Ходячие больные и те, кто еле передвигал ноги, набились в палату и, обступив главврача, галдели, кричали, допытывались, что будет с городом и с ними.
— Братишки, кончай митинговать! — с ходу оборвал их Ульянцев.
— Что, матрос, сдаешь власть? — нервно спросил кто-то.
— Власть не моя — ваша, народная. Офицерье и кулачье хотят свалить ее, чтобы вас, как бычков на веревочке, повести на расстрел. Берите винтовки, кто ходячий, и в бой!
— Давай винтовки! Все пойдем!
— Тогда надевай портки, выходи во двор строиться! Выберите старшого и — к начштабарму!
— Они же больные! — пытался возмутиться главврач, но никто не стал его слушать.
Ульянцев поскакал в трибунал, прихватил Лукьяненко и Топу нова и вместе с ними поспешил к тюрьме. На тесных улочках наружная стража отбивала атаки наседавших хошевцев, не знавших о том, что офицеры уже выведены двором к берегу и отправлены на остров Сару. В зарешеченных окнах круглой башни виднелись лица арестантов, наблюдавших за боем и что-то кричавших не то нашим, не то хошевцам.
Ульянцев велел начальнику тюрьмы собрать на нижней площадке башни красноармейцев, арестованных за мелкие провинности и числившихся за трибуналом.
Арестанты выстроились в две шеренги.
— Слышите? Там ваши братья кровь проливают, а вы тут вшей кормите! Кто хочет смыть кровью позор — два шага вперед!
Обе шеренги шагнули вперед. Только пятеро остались на месте.
— Ну, друзья, держитесь! — Ульянцев пожал руки Лукьяненко и Тодунову. — Кормой к врагу не поворачивайтесь! И ускакал в Реввоенсовет.
Ленкорань защищали все, кто мог держать в руках оружие: отряд чекистов, охрана Реввоенсовета, милиция, трибунальцы, врачи, медсестры, больные, арестантская команда. Но удержать превосходящего, упоенного победой противника было трудно: хошевцы дом за домом, улица за улицей сужали часть города, оставшуюся в руках большевиков, и подошли к "Саду начальника".
Полковник Ильяшевич сидел без кителя и сапог в своей маленькой комнате во дворце и пил чачу. Из города доносилась перестрелка: и позавчера стреляли, и вчера, и сегодня, — что ему за дело до стрельбы? Он взял гитару, рванул несколько аккордов и хриплым голосом затянул:
Я приг-вожден к трактирной сто-о-о-й-ке. Я пьян дав-но-о… мне все-е равно…Стук железного града по железной крыше — это било картечью орудие мятежников — оборвал его пение. Он раздраженно выругался, положил гитару на кровать, еще налил в стакан чачу. В нарастающем грохоте стрельбы и криках ему послышалась собственная фамилия: "Ильяшевича! Ильяшевича!"
— За Ильяшевича! — машинально повторил старый полковник, чокнулся с бутылкой и выпил до дна.
Немного погодя, когда в комнату в сопровождении Беккера вошел Наумов, Ильяшевич был мертвецки пьян. Он смотрел на вошедших отсутствующим, остекленевшим взглядом. Наумов и Беккер облачили полковника в китель, под руки вывели его на балкон. Голова полковника снова клонилась набок.
— Вот ваш "батюшка" Ильяшевич! — крикнул вниз Наумов.
Вооруженная толпа, осаждавшая дворец, замерла, потом взорвалась радостно-слезливыми возгласами:
— Батюшка наш! Ильяшевич! Спаситель!
— Долой Орлова! Ильяшевича командующим! Долой комиссаров!
Ильяшевич не реагировал. Только промычал что-то.
— Он мертв! — в ужасе крикнул кто-то. — Они убили его!
Толпа гневно зашумела, запричитала, загремели выстрелы, зазвенело стекло.
Наумов и Беккер уволокли Ильяшевича, уложили на кровать.
— Уберите водку! Окатите его холодной водой! — приказал Беккер Рябинину и Вулевичу.
Ульянцев смотрел из окна на бесновавшуюся внизу толпу: "Взбаламутили крестьян, настроили против нас". Над головой треснуло стекло, осыпалось осколками.