Ловушка для волшебников
Шрифт:
Оказалось, что на улице гораздо темнее и холоднее, чем у Хатауэя. Как же обрадовался Говард, завидев Громилу! Тот терпеливо топтался у входа в музей, облокотившись на каменного льва. А на другого льва облокотился Рыжик Хинд и метал на Громилу свирепые взоры, и это Говарда совсем не обрадовало, но что поделаешь, если от Рыжика не отвязаться. Когда Громила и Рыжик увидели, как Говард волочет из музея Катастрофу, они вздрогнули от неожиданности и очень удивились.
— Что-то тут не то, — определил Громила.
— Понимаете, Катастрофа перебрала вина, — объяснил Говард, отдуваясь.
— В
— Да нет! — Говард сделал вид, будто не замечает злорадной ухмылки на физиономии Рыжика. — Мы были у Хатауэя, а он угостил нас вином, потому что вода там плохая. Громила, вы не могли бы понести Катастрофу? Она почему-то стала страшно тяжелая.
— Понесу, вопросов нет. — Громила наклонился и легко поднял Катастрофу на руки, будто экскаватор ковшом. — Не знал, что Хатауэй тут живет.
Катастрофа сподобилась заметить, что ее куда-то несут.
— Отпусти меня, отпусти-отпусти! — завизжала она, яростно брыкаясь и пихаясь. — Уйди! Не хочу тебя, хочу Хатауэя! Он самый хороший, лучше всех!
Громила явно огорчился, но тем не менее зашагал прочь от музея, не обращая внимания на то, что Катастрофа молотит руками и ногами. Говард устало топал следом, а за Говардом тащился неотвязный Рыжик и ухмылялся от уха до уха, даже синяки не мешали.
— Пусть меня Хатауэй несет! — скандалила Катастрофа.
— Да ладно, — успокаивал ее Громила. — Я тоже ничего. Тебе нравлюсь.
— Не-е-ет! — рыдала безутешная Катастрофа. — Хочу Хатауэя!
— Угомонись, Катастрофа, — нагнав Громилу, велел Говард. — Ты прекрасно знаешь, что Хатауэй живет в прошлом, и к тому же очень обижаешь Громилу и ранишь его в самое сердце.
На Катастрофу тотчас напал приступ раскаяния. Она пылко обвила Громилу за шею и захлюпала носом.
— Ты хороший! — оглушительно и прочувствованно сообщила она. — Милый, славный Громилушка-милушка! Я тебя так люблю, так люблю! Ты мой самый распрекрасный Громилушка, лучший в мире!
Они как раз дошли до очередного уличного фонаря, и в его свете лицо у Громилы оказалось кирпично-красным от смущения. Говард каждой клеточкой ощущал, что Рыжик неотвязно следует за ними и наверняка веселится от души, а самое плохое — прекрасно их слышит. Рыжик, как и Шик, знает лишь, что они ходили к Хатауэю — ничего больше. А Катастрофа вот-вот выболтает все подробности!
— Катастрофа, умолкни, я тебе серьезно говорю! — настойчиво потребовал Говард.
Но Катастрофа никак не могла угомониться. Она всю дорогу осыпала Громилу хвалами и комплиментами и только у Косого проезда вдруг отключилась на полуслове и заснула глубоким сном, похрапывая и прижавшись мокрым личиком к шее Громилы. Руки и ноги у нее болтались как тряпичные. Громила боялся разбудить Катастрофу и до самого дома нес свой драгоценный груз, ступая огромными беззвучными шагами, даже вроде бы на цыпочках. Говард шел за Громилой, а Рыжик — за Говардом. Наконец Громила перешагнул канаву перед домом и свернул к черному ходу дома номер десять.
Но Говард остановился и повернулся к Рыжику. Тот благоразумно застыл на безопасном расстоянии.
— Ну, что встал? — спросил Говард. — Иди сюда, чего ждешь?
Рыжик не ответил и не шелохнулся. Может,
— Ага, не нравится? — процедил Говард. — Слабо в одиночку подраться, без твоей своры? Слабо, да?
— Шик велела за тобой проследить, но не трогать, — буркнул в свое оправдание Рыжик.
— Ты ко мне и не сунешься! — Говард презрительно фыркнул. — Один ты и пальцем меня тронуть побоишься.
Он сделал еще шаг вперед, и Рыжик снова попятился.
— А я чего, мне приказали, я выполняю, — промямлил он, да так испуганно, что Говарду стало противно.
— Приказали! — передразнил он. — Шик тебя попросту загипнотизировала, заколдовала, а ты и поддался.
— Вот как? — спросил Рыжик. — А ты откуда знаешь?
— Оттуда, что она и со мной пыталась проделать такую же штуку, вот откуда.
Говард отвернулся и, оставив Рыжика наедине с пластиковыми красными конусами, лихо прыгнул через канаву к дому. Он и без того был взбудоражен, а тут на него почему-то накатило такое бешенство и отвращение, что Говард едва не промазал в прыжке и не врезался в стену. Пришлось вильнуть вбок, только это и спасло его от ушиба, да и от позора тоже. Хорошо, что удалось устоять на ногах и не рухнуть в канаву, иначе Рыжик надорвал бы животик со смеху. Говард, пошатываясь, пошел в дом. Забавно, но Рыжик почему-то превратился из грозного противника в безобидного и даже жалкого типа. Говард напрочь забыл о воздействии хмеля и приписал эту перемену тому, что Рыжик тоже оказался потомком Хатауэя и, значит, каким-никаким родственником вроде тетушки Милдред.
На пороге кухни Говарда вдруг осенило: да ведь Рыжик вовсе ему не родня! И вообще у него, Говарда, нет ни единой родной души. Он приемыш и ничегошеньки о себе не ведает. Но мама-то с папой наверняка знают!
Мама с папой сидели за кухонным столом, а между ними лиловело на столешнице сердце, намалеванное Громилой. Мама была без наушников, хотя телевизор в гостиной извергал из-под одеял громкие венские вальсы, а ударные инструменты глухо погромыхивали из подвала. Родители сидели лицом друг к другу и молчали. Папа непреклонно скрестил руки на животе и поджал губы. Воздух прямо-таки звенел от напряжения: ссора была в разгаре.
Как назло, и очень некстати.
— Мам… — начал Говард.
Но тут, пригнувшись, чтобы не задеть головой притолоку, из прихожей вдвинулся Громила.
— Уложил спать, — отрапортовал он.
— Спасибо вам большое, — рассеянно отозвалась мама, и Говард передумал и сказал не то, что планировал:
— Мама, папа, я повидал Хатауэя. Письмо про налоги прислал вовсе не он, но Хатауэй обещал помочь и найти эту сумму. И перекапывать улицу тоже прекратят — он велит.
Родители и Громила в изумлении воззрились на Говарда.