Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Макдональд Йен

«Я твой новый отец».

Однажды ночью что–то большое вздыхает в воде совсем рядом с нами. Сами звезды как будто собираются стайкой рыб, такие далекие и высокие, холодные и чистые. Неудивительно, что мы жадны до них, как жадны до бриллиантов. Если бы могли, мы бы обчистили все рудные жилы вселенной, но вместо этого мы обчистили самих себя.

Мы высаживаемся на Сентосе. Пляж курорта залит морем, но на его склонах разрослись временные консольные домики. Их стены растопыриваются крыльями летучих мышей за пластиковыми мостками, по которым

мы идем прямо к холму.

Новейшая промышленность Сингапура.

Мы, живые мертвецы, направляющиеся к могиле, сходим с корабля на понтонный причал. Гладкие мостки опасно раскачиваются под ногами. Мы скользим и хватаемся друг за друга, чтобы не упасть. Среди нас нет пожилых, но все мы идем как старики на негнущихся ногах, ловя равновесие.

Все же у меня легчает на душе: остров еще полон деревьями. Мы уходим по тропе через джунгли, сквозь влажную тишину, к северному берегу, где перед нами встает Город Льва.

Сингапур высится над гаванью. Его гигантская копия Ангкорского храма блестит на солнце клинками кинжалов; его изрезанная береговая линия окаймлена четырьмя сотнями клиперов и белым лесом ветряных турбин. По склонам горы Фрейзер теснятся дома крестьян, выстроенные из дерева и подпертые сваями.

Днем прошел дождь. Я боялся бури, но небо расчистилось, стало золотым и лиловым, даже с лучами зеленого. Повсюду, где деревья уступают место соленой траве, словно вышедшие искупаться звезды, загораются светляки. Герда смотрит круглыми глазами. Она улыбается и протягивает к ним руку. Я шепчу ей кхмерское название светляков: ампил ампаяк. Мы забронировали номер под одним из навесов — крыльев летучей мыши. Только безумные богачи могут позволить себе на Сентосе отдельный номер. Даже бутылка воды здесь стоит очень дорого.

Попав внутрь, Агнет оживляется, даже опускается на одну из складных кроватей, разделенных занавесками из одеял. Глаза у жены блестят. Она усаживает Герду и Сампула на колени.

— Там внизу чудесные магазины, — говорит она. — И, Рит, техника — наиновейшая. Большие экраны, миллиарды миллиардов пикселей.

— Никто уже не говорит «пиксели», мам.

В ту ночь Герда начинает плакать. Ее никак не унять. Рыдает и рыдает. Наши друзья по кораблю ворочаются на кроватях и стонут. Две женщины сидят с Агнет, сочувствуют:

— О, бедняжка, она заболела.

Нет, думаю я, у нее разбито сердце. Она корчится и крутится на коленях у Агнет. Я без слов знаю, о чем она плачет.

У Агнет помятое лицо: на судне она не высыпалась.

— Милая, дай я выйду с ней на улицу, — говорю я. — А ты поспи.

Я беру Герду на руки, но она отбивается, как кошка. Ш-ш, ш-ш, ангел мой, ш-ш. Но ее не одурачишь. Она как–то чувствует, что происходит. Я стою, держа ее на руках, глядя на призрак Сингапура, слушая вой турбин над головой и плеск воды в бухте. Я знаю, что Герду не утешить.

Агнет считает наш народ добрым, потому что мы улыбаемся. Но мы умеем быть и жестокими. Отец Герды поступил жестоко, оставив ее, зная, что произойдет после его ухода. Жестоко желать, чтобы по тебе так тосковали.

На северном берегу я и сейчас вижу башни, подсвеченные только биолюминесценцией — леопардовыми пятнами синевы и золотисто–зеленого, остальное теряется в рукотворном тумане, дыму и испарениях.

Небоскребы теперь пустуют, никому не нужные: кто будет лезть пешком на семидесятый этаж? Как странно они выглядят: что толкало нас строить их? Зачем мы тянулись так высоко? Словно хотели сбежать с Земли, оторваться от почвы, создать новый сияющий мир.

Еще есть звезды. Они светят всегда, сейчас они светят так же, как будут светить на палубу звездного корабля, и не станут ближе. И еще есть родившее нас море. И деревья, превращающие солнечный свет в сахар, чтобы питать нас.

Тут в небе над головой повисает гигантская морская звезда. Я в растерянности, чой мае. Что же это может быть? Другие такие же морские звезды переливаются полосами оранжевого, красного, зеленого. За ними строем летят гигантские бабочки, светятся голубым и лиловым. Герда, закашлявшись, умолкает и смотрит вверх.

Кабинки канатной дороги, протянутой от Фрейзера к берегу и дальше, к Сентосе, светятся декоративной биолюминесценцией.

— Ампил ампаяк, — снова говорю я, и Герда хоть на минуту затихает.

Мне не хочется уходить. Хочется остаться здесь.

И тут Герда снова начинает рыдать, как мое сердце.

Как бы она не порвала себе горло. Этот рев не унять. Я качаю ее, баюкаю, целую, но ничто не помогает.

«И ты, Герда, — думаю я. — Ты тоже хочешь остаться, да? Мы с тобой похожи».

На минуту я думаю, что мог бы убежать вместе с Гердой, переплыть пролив, спрятаться в Джохор–Бару, в диких зарослях заброшенных пальмовых плантаций.

Ноу нас теперь не хватит денег даже на еду и воду.

Я стою неподвижно, а ночь шепчет мне свои предложения.

Я не буду таким жестоким, как отец девочки. Я мог бы войти в это теплое море, раскинуться на воде среди рыб и плыть вечно. И тебя взять с собой, Герда.

Мы можем замереть и скрыться под землей.

Я протягиваю Герду на руках, словно предлагаю теплому лону моря. И она наконец засыпает, а я спрашиваю себя: готов ли я на это? Вернуться? С ней вдвоем?

Агнет трогает меня за локоть.

— Ох, ты ее укачал. Спасибо тебе большое!

Она обнимает меня за плечи, потом забирает у меня Герду, а я невольно противлюсь и вижу что–то тревожное, растерянное в глазах жены. Потом она коротко встряхивает головой, отгоняя смятение.

Я бы хотел, чтобы меня любили за мужество, а не за доброту. Но лучше так, чем никак, и я понимаю, что никуда не убегу. Мы все уйдем вниз.

На следующий день мы поднимаемся, онемевшие, гонимые сами не знаем чем.