Лучшая зарубежная научная фантастика: Сумерки богов

Макдональд Йен

Он хочет сказать «опять уезжаем». Они покинули Данию, чтобы очутиться здесь, и никому из них не хочется снова покидать привычное место.

— Да, но мы поедем все вместе, о’кей?

Рит ворчит с дивана:

— Это все из–за таких, как ты.

— Я придумал пришельцев? — Я улыбаюсь ему, чтобы дать понять, как глупо то, что он подразумевает.

Он закатывает глаза и, покачав головой, напоминает:

— А комета?

— Ах, да, комета. Про комету я забыл, а комета тоже летит. И еще глобальное потепление и новые болезни.

Рит

цокает языком.

— Пришельцы послали комету. Будь у нас космическая программа, мы могли бы встретить их на полпути и дать бой. Или те из людей, что заселили бы Марс, сумели бы выжить.

— Разве пришельцы не могли бы вторгнуться и на Марс?

Голос его затихает, он скрючивается над игрой.

— Если бы мы вышли в космос, стали бы бессмертными.

Мой отец спился и бросил нас, моя мать умерла, я заботился о сестрах. Власти выгнали нас из хижин у реки в безводную местность, чтобы там, где был наш квартал, построить большие отели. Мы выжили. Я никогда не смотрел кино о пришельцах, я никогда не мечтал о выходе в космос. Я мечтал стать человеком.

Я смотрю в окно на камбоджийскую ночь, и свет и пламя пляшут в небесах играющими драконами. Воздух шелестит. Целое богатство обрушивается с неба дождем.

Сампул — младший сын — крутой паренек. Он задирает пятнадцатилетнего Рита, и оба они дразнят разгильдяя Тарма. Но крутой Сампул вдруг сворачивается рядом со мной комочком, словно он задумал вернуться в яйцо.

Горе грома похоже на ярость. Я сижу, слушаю дождь. Рит играет, в его наушниках гремит стереофоническая война.

Все умирает, даже солнца, даже вселенная умирает, чтобы вернуться. Мы уже бессмертны.

Без нас Камбоджа снова станет крестьянской страной. Садики затянет лианами, будут реветь водяные буйволы, на полях зазеленеет рис, а мимо, пыхтя паром, помчатся паровозы. Сампул однажды спросил меня: не поезд ли делает дождь? И если пришельцы существуют, не будут ли они дорожить нашей Землей?

Я, может, и хотел бы остаться, но Агнет твердо решила уйти. Она уже потеряла одного мужа и не хочет потерять второго, а тем более — детей. Так или иначе, все это входило в договор.

Я залезаю в постель рядом с ней.

— Ты к ним очень добр, — говорит она и целует меня в плечо. — Я так и знала. Твой народ добр к детям.

— Ты не сказала, что любишь меня, — отзываюсь я.

— Дай мне время, — говорит она после молчания.

В эту ночь молния бьет в домик духа, укрывающий нашего неак та. Его крошечный золотой шпиль чернеет.

Мы с Гердой утром идем угостить духа бананами. Она, увидев разрушения, выкатывает глаза и начинает выть и рыдать.

Агнет спускается, обнимает и утешает ее и приговаривает по–английски:

— Ох, милый домик сломался.

Агнет никак не понять, какая это катастрофа и какая загадка. Неак та — дух отеля, он принимает или отвергает нас. Если салю небо его поразило — о чем говорит знамение? Что неак та рассердился и покинул нас? Или что боги хотят, чтобы мы ушли, и для того уничтожили нашего покровителя?

Герда в ужасе, я не сомневаюсь, что у нее хоть и бессловесная, но кхмерская душа.

Агнет смотрит на меня через плечо дочери, и я не понимаю, почему она так рассеянна, пока она не говорит:

— Документы пришли.

Значит, на этой неделе мы отплываем в Сингапур.

Я уже продал казино. Довериться мне некому. Я спускаюсь и отдаю ключи от своего орудия Среангу, который еще хотя бы ненадолго останется на охране.

Этой ночью, после того как дети засыпают, мы с Агнет ужасно ссоримся. Она бросается чем попало, бьет меня; ей кажется, будто я сказал, что хочу их бросить. Не могу добиться, чтобы она выслушала и поняла.

— Неак ma? Неак ma? О чем ты говоришь?

— Я говорю, что думаю: нам надо ехать сушей.

— Нет времени. Дата назначена, все заказано. Чего ты добиваешься? — Ее трясет от страха, рот сведен колечком мышц, шея напряжена.

Приходится мне искать монаха. Я даю ему много денег, чтобы заслужить пунью, и прошу его петь за нас. Еще я прошу его благословить наш багаж и на расстоянии благословить судно, на котором мы отплываем. Я глотаю страх, как кислую слюну. Я заранее заказываю пищу на пчум бен, чтобы он съел ее вместо меня, я хочу накормить моих умерших через посредника. Я смотрю на него. Он улыбается. Он — человек без оружия, без современности, без семьи, которая бы ему помогала. В какую–то минуту я ему завидую.

Я жду катастрофы, я уверен, что потеря нашего неак та предвещает большую беду; я боюсь, что море поглотит судно.

Но я ошибаюсь. Дельфины плывут перед носом корабля, выпрыгивают из воды. Мы тянем за собой трал, ловим рыбу, вытаскиваем тунца, тюрбо, морских змей и черепах. Уверяю вас, летучие рыбы в самом деле летают — взмывают над нашими головами, по ночам проносятся над палубой, как гигантские москиты.

Никого не мучает морская болезнь, бури не случается, плывем мы ровно. Море словно заключило с нами мир. Пусть себе, они для нас потеряны, они уходят.

Мы камбоджийцы. Мы умеем спать в гамаках и разговаривать. Мы перекидываемся шутками, подначками, намеками — порой в стихах, — музицируем, проводим время за картами и ба ангкун, игрой с орехами. Герда тоже играет, и я вижу, как другие дети ей поддаются. Победив, она визжит от радости и тянет руку между планками, чтобы достать завалившийся орех.

Все пассажиры ласковы с детьми и заботятся о них. Мы готовим на плитках, жарим по очереди. На такелаже отдыхают альбатросы. Герда по–прежнему не хочет говорить, поэтому я ночь напролет баюкаю ее, приговаривая: «Кином ч-моа Чаннарит. Оун ч-моа ай?»