Лучше умереть!
Шрифт:
— Известно ли вам, дорогой мой опекун, что вы стали здесь весьма редким гостем? Я ведь не видел вас долгие две недели!
— Да… — ответил художник. — Мне нужно было закончить картину. Впрочем, от улицы Бонапарта не так уж далеко до улицы Асса, мог бы и сам зайти.
— Мне страшно хотелось так и сделать, но я тоже был завален работой.
— Тем лучше! Я на тебя нисколько не в обиде, в доказательство чего — если, конечно, я тут не лишний — намерен у тебя поужинать.
— Вы — да вдруг лишний! Ах, дорогой мой опекун, вы сами не знаете, что говорите!
— Ну ладно! Тогда вели Мадлен поставить лишний прибор и приготовить нам одну из тех запеканок из лапши с сыром и соусом, секрет которых известен только ей.
Жорж рассмеялся и позвонил. Служанка поспешно явилась.
— Мой опекун ужинает со мной, — начал Жорж, — и…
— И я сейчас приготовлю запеканку из лапши… — закончила за него Мадлен, — ровно в семь ужин будет на столе… я принесу две бутылки кортона, ведь господин Этьен очень любит это вино.
— Браво, Мадлен!
Служанка удалилась, и художник вновь заговорил:
— Теперь, когда я закончил срочную работу — эти картины я писал на заказ, — хочу вернуться к полотну, написанному мною двадцать один год назад, набросок к которому я сделал в Шеври, у своего старого друга, твоего замечательного дядюшки-священника. В связи с этим у меня к тебе просьба.
— Всегда к вашим услугам.
— Я знаю, что ты свято хранишь как воспоминание о своем детстве старую картонную лошадку.
— Которую подарила мне матушка… — добавил Жорж. — Она купила ее мне, когда я был совсем маленьким, это было так давно, что я уже ничего не помню и храню ее как ценную реликвию.
— Она-то мне и нужна для той картины.
Молодой адвокат посмотрел на него с удивлением.
— Что же представляет собой эта картина? — спросил он.
— Одну трогательную и трагическую сцену из жизни…
Жандармы являются в некий дом, дабы арестовать укрывающуюся там женщину, обвиняемую в преступлении. Кроме этой женщины, жандармов, мэра, сельских стражников, я изобразил на этом полотне твою мать, дядюшку, себя самого, делающего набросок, и, наконец, тебя, мой дорогой Жорж.
— Меня! — повторил Жорж.
— Да, тебя: ты, похоже, умоляешь стражей порядка сжалиться над несчастной.
— Такое и в самом деле было?
— Да.
— И я был там?
— Совершенно верно!
Рассказывая, Этьен Кастель пристально вглядывался в лицо Жоржа, изучая, какое действие производит рассказ на молодого человека и пытаясь догадаться, не пробуждают ли его слова смутные воспоминания. Жорж слушал его совершенно спокойно.
— Странно… — сказал он. — Ведь говорят, будто впечатления, полученные в детстве, врезаются в память на всю жизнь. А со мной дело обстоит совсем иначе… Я ничего не помню. Сколько же мне тогда было лет?
— Три с половиной года.
— Значит, с тех пор прошел уже двадцать один год. В том возрасте я себя совсем не помню.
— А ты постарайся вспомнить.
— Нет смысла. Какой-то сплошной мрак… абсолютная тьма…
— Ну и ладно! — сказал Этьен Кастель. — В саду, где разыгралась эта сцена, рядом с тобой стояла на земле подаренная тебе матерью лошадка, и, поскольку я хочу в точности воспроизвести все детали, столь же живописные и характерные, мне нужна эта игрушка, чтобы написать ее с натуры, ведь на картине она написана по памяти.
— Я пришлю вам ее, друг мой, или сам принесу.
— Заранее очень благодарен.
— Так, значит, — продолжал Жорж, — на этом холсте написаны портреты моей матери, дяди и ваш собственный?
— Да; и твой тоже.
— А вы не собираетесь продать картину?
— Почему ты, черт возьми, об этом спрашиваешь?
— Потому что у меня нет ни одной вашей работы, и я хотел бы купить ее у вас, ведь для меня она станет чем-то большим, нежели просто произведением искусства.
— Стало быть, ты страшно богат! Ты же знаешь, что мои картины стоят очень дорого.
Жорж с улыбкой ответил:
— Знаю. Но еще мне известно, что вы отнесетесь ко мне по-дружески. А если все-таки это пробьет большую дыру в моем бюджете, стану чуть побольше работать и быстро ее залатаю.
Этьен Кастель пожал плечами.
— Какой же ты, парень, глупый! — расхохотавшись, сказал он. — Как же ты не понял, что эта картина уже твоя; раз уж я ее дописываю, так исключительно для того, чтобы подарить тебе…
— Ах! Дорогой опекун!…
— Хотел сделать тебе сюрприз. Да где уж там! Ничего не вышло!… Как только закончу, картина будет твоя. Так что готовь ей достойное место на стене.
Жорж горячо пожал руки Этьена.
— Ах! До чего же вы добры, мой дорогой опекун! — сказал он. — Я вам от всей души заранее благодарен. Но скажите: та женщина, которую арестовали в саду моего дяди, — она, как я понял, является главной фигурой на вашей картине, — что она сделала?
— Ее обвинили в трех преступлениях: краже, поджоге и убийстве…
— О! Бедняга! Ее, наверное, судили потом?
— Да!
— И приговорили?
— Да, к пожизненному заключению.
— Значит, она была виновна…
— Разумеется, ведь судьи сочли улики против нее вполне достаточными.
— Вам известно ее имя?
— Тогда знал, а потом забыл.
В этот момент раздался звонок в дверь. Затем вошла Мадлен.
— Кто там пришел? — спросил Жорж.
— Какой-то господин, он хочет с вами поговорить. Его зовут Люсьен Лабру.