Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Вместо того чтобы направиться к заранее намеченной улице, Зуграву стал отрываться от подозрительного типа, но тот и не думал давать ему такой возможности. Стало ясно: теперь он будет беспрерывно маячить перед глазами, поэтому нужно было попытаться установить, с какого момента и, главное, с какого места началась слежка. В какой степени она связана с мансардой, "швеей" Викторией, а также и… с другими людьми, уговорившими его ночевать в "надежном месте"? Каков промежуток между ночевкой и появлением этого типа? И еще одно: не может ли быть так, что этот человек попросту причастен к "Трем минутам"?
Нельзя
Что же касается такой частности, как необходимость запутать след, провести за нос недалекого соглядатая, — это, в конце концов, не составляло особого труда.
Не прошло и получаса, как он оторвался от преследователя. Теперь тому ни за что не напасть на его след. Однако после того, как он приблизился к зоне проведения операции — с изрядным опозданием, — то в нескольких шагах от себя увидел все того же типа. Мужчина наблюдал за ним, бросая исподтишка косые взгляды.
Но на этот раз рядом с ним был и другой человек.
— Почему ты не подал сигнал, как обычно? — строго отчитывал он безликого прилипалу. По-видимому, с сыщиком разговаривал какой-то старший чин… Он был коренастым, плотным и все время держал правую руку глубоко засунутой в карман плаща. — Нужно было дать сигнал — ребята сразу бы сорвались с места!
— Но какой это имело смысл? Истекло три минуты, и они бросились врассыпную… Что можно было сделать?
— Как это что? — в бешенстве прокричал человек, державший руку в кармане. — Стрелять вдогонку! Убитый или раненый, но хоть один да попался бы!
Он задыхался от злости и, еще раз бросив испепеляющий взгляд на попавшего впросак шпика, повернулся и, тяжело ступая, удалился.
Три минуты… Волох взял на себя всю ответственность за операцию, к тому же попросил, чтоб за нею проследил и Кишинев. Он принял самые строгие меры предосторожности, даже сосчитал шаги, которые предстояло пройти людям, не говоря уже о связи и путях отхода. Но самым главным, конечно, был категорический приказ: "Ни одного арестованного!"
Все было строго выверено — и расстояние до площади, и время, какое отводилось на скандирование фразы "Долой фашизм!", и расстановка на нужных местах людей, — одним словом, Волох предусмотрел все, стараясь провести операцию так, чтобы полиция и сигуранца не смогли никого схватить.
Населению также незачем было слишком долго рассматривать подпольщиков…
"Что скажет Зигу Зуграву?" — много раз спрашивал себя Волох. Его ждали на инструктаже, который созывался в крохотном, полудеревенском доме, затерянном среди таких же халуп, заселенных, правда, своими людьми, "хозяевами", которые должны были следить за всей улицей и в случае какой-либо подозрительной возни сообщать кому следует. Говорили, что там соберется много людей, будут рабочие, лицеисты, ученики из мастерских.
Уже давно стемнело; собирались попозже, расходиться наметили с наступлением дня. Горела только одна свеча, чтоб даже через малейшую щель в ставнях нельзя было заметить проблеска света… Кроме Зуграву должна была также прийти Илона…
Она уже здесь, вглядывается в лица людей, стараясь получше их
На первый взгляд ее можно принять за молоденькую девушку, которой едва исполнилось двадцать. Короткая стрижка, густые пряди непокорных черных волос. Быстрая в движениях. В достаточно элегантном и вместе с тем неброском черном костюме.
Тускло горит свеча. По лицу Илоны пробегают тени, черные глаза пристально, изучающе всматриваются в полумрак комнаты.
Илона прибыла сюда совсем недавно, и для этого, как говорили подпольщики, ей пришлось перейти линию фронта.
Она ищет глазами Зуграву, но того почему-то не видно.
Откуда-то из темноты появляется знаменитый Тудораке Хобоцел, обер-кельнер самого шикарного ресторана в городе. Он подходит с тоненькой свечой к столу, до сих пор утопающему в темноте, проливает на крышку несколько капель воска и осторожно укрепляет свечу. Зыбкий свет озаряет желтое лицо с угловатыми, острыми линиями скул. Зрачки кажутся более темными, чем при дневном свете, лоб — шишковатый, в глубоких тенях Пламя слегка колеблется, и от этого лицо Тудораке все время меняется, хотя по-прежнему остается симпатичным, даже привлекательным, несмотря на всю его уродливость… Он положил локти на стол, намереваясь, по-видимому, что-то сообщить собравшимся. Пламя свечи, встревоженное струей воздуха со стороны двери — в комнату вошел еще один человек, — слегка удлинилось и внезапно осветило несколько буханок хлеба, сложенных горкой на столе. Только в эту минуту собравшиеся ощутили и сладкий, пьянящий аромат хлеба, по всему недавно вынутого из печи.
— Несколько минут тишины, — проговорил кельнер, и все в комнате замерло. Похоже, он заподозрил что-то неладное, то ли по дороге, то ли уже у самого дома, и потому так напряженно застыл теперь.
— Тогда нужно накрыть эти караваи! — встревоженно воскликнул кто-то.
— Это еще зачем? — Невысокий, довольно щуплый человек даже возбужденно вскочил на ноги. — Не нравится, что ли, как испекли?
— Помолчи, Кику! Хлеб отличный, только слишком щекочет ноздри, — шутливо бросил еще кто-то.
— Тогда зачем его прятать? Невзначай подумают, что куплен не на честно заработанные деньги, и захотят отнять! — слегка повернувшись в сторону Кику, проговорил кельнер. — В случае тревоги быстро накроем на стол и примемся отмечать серебряную свадьбу хозяйки. А вот и сама невеста! — Он указал на женщину явно городского вида, одетую между тем по-деревенски — она была в ярком цветастом фартуке и низко повязанном платочке.
— Буду очень рада… — расцвела женщина в доброй, приязненной улыбке.
Взяв со стола буханку, хозяйка протянула ее сидевшему рядом человеку.
— Не меньше восьмисот граммов, — проговорил тот, по-хозяйски подбросив хлеб на ладони.
— У нашего Гаврилэ, как всегда, вместо рук весы. Тогда тебе и делить: буханку на восемь ртов.
— Дай бог здоровья молодой хозяйке! Только где же твой суженый?
Каждый из находившихся в комнате принялся жадно жевать. Изо ртов густо повалил пар — казалось, дымится теплый, свежий хлеб, хотя причина была в другом: в доме не топилось.