Луна как жерло пушки. Роман и повести
Шрифт:
Он смотрит на меня с каким-то странным любопытством, можно подумать — он жаждет услышать о себе как можно больше подобных открытий. И мне хочется сказать ему многое, но не нахожу слов. Я повторяю одно и то же:
— Ты убил его, ты! Ты! Ты!
Он спокойно протягивает ко мне руку, как это делают, когда хотят застегнуть пуговицу на воротнике товарища или стряхнуть с него ниточку. Он хватает меня пятерней за воротник пальто, сжимает его с такой силой, что у меня спирает дыхание. Воротник душит меня, я не в состоянии прохрипеть ни звука. Затем он медленно приподнимает меня и швыряет на снежный
Я вскакиваю и, шатаясь на своих беспомощных ногах, бросаюсь на него с поднятыми кулаками. Он не сопротивляется, не сторонится, но у меня такое ощущение, словно я бьюсь о бесчувственную стену.
— Ну хорошо, — равнодушно говорит он, словно между нами ничего и не произошло. — Допустим, я убил. Дополнительный паек… А у кого я должен был отнять этот сухарь, чтоб отдать его Чобу? У кого? Подумаешь, велика потеря… Твой Чоб и так был всего лишь трупом. Да и вся ваша братия — сборище дохлых кур. И ты и Кирилюк. Оттого-то и Фукс сбежал от вас, что хотел остаться солдатом.
Он окидывает меня презрительным взглядом, будто решая, надо ли продолжать разговор.
— Маковей — тот, возможно, чего-нибудь да стоил… До того, как пришел к вам. Но вы и его распатронили — на себя стал непохож человек. Вот он сам себя и порешил…
— Лжешь! — кричу я.
— И меня вы тоже хотели бы набить соломой! — невозмутимо продолжал он. — Лично ты бы этого хотел…
— Ложь! — кричу я, придя в себя. — Силе погиб как герой. Ты не смеешь, слышишь?
Он удаляется, сохраняя на лице выражение какой-то странной задумчивости, и вскоре раздается его команда: она звучит по-прежнему требовательно и беспощадно. Я стою растерянный, ошеломленный.
Ведь он снова опрокидывал пирамиду, которую я так упорно возводил в течение долгих месяцев, накапливая аргументы, наблюдения, догадки. И плоды моих вымыслов и психологических изысков, не говоря уж о всяких толках и пересудах…
Вот он только что стоял рядом, — я видел его лицо. Может, оно действительно смугло от загара? И эти руки… Пусть они холеные, белые, но ведь как легко управляются с киркой, ломом! Хриплый голос… Отчего? От криков? Но он ведь редко повышал голос… А может, поэтому и охрип — что не мог накричаться вволю?
Так долго я возводил эту пирамиду. Что же, махнуть на все рукой, отступиться? Или начать все сначала?..
И только после того, как он удаляется, так что и голоса не слышно, подходит ко мне Стефания. Оказывается, она меня ищет повсюду. Я даже не знаю, была ли она на похоронах. Она привычным жестом берет меня под руку и ведет к землянкам. Я с трудом переставляю ноги, и она ласковым движением каждый раз подталкивает меня, стараясь приободрить. Знаю, что она так делает только потому, что меня не держат ноги, и все же поддаюсь обману. Но совсем забыться невозможно: три пальца на одной ноге уже треснули, это я знаю. Что с другой ногой, неизвестно, я так и не успел разуть второй ботинок.
За меня это делает Стефания. Снова массаж, втирания… Что толку! Пальцы еще так-сяк, а вот что ногти совсем посинели — скверно. Тут и до беды недалеко.
…И вот я на тех же санях Филина, рядом со Стефанией еду в обратном направлении по расчищенной нами дороге. Везут меня в госпиталь — не то в Калач, не то в Сталинград, это еще
Стефания поторапливает возницу. Голос у нее сухой, раздраженный, — боюсь, что из-за ее дурного настроения достанется прежде всего лошадке. Но Филе достаточно дернуть вожжи, и мы мчимся по первопутку во всю прыть. Только мелькают копыта… Стефа сидит бледная, на лице ее обозначились белые полосы, точно рубцы.
А мне так хочется вновь увидеть вчерашнюю Стефанию, доверчиво прикорнувшую на моем плече! В отчаянии ищу ее в облике сидящей рядом женщины и не нахожу. У этой глаза и лоб закрыты сбившимися в беспорядке прядями волос, губы хмуро сжаты. Моя прежняя Стефания снова исчезла. Помятый польский берет. Одежда висит мешком…
Задыхаюсь. Пытаюсь отвлечься, вызвать в памяти вчерашнюю Стефанию. Отворачиваюсь и вижу рядом Филина. Молчит, об исчезнувшей пачке табака — ни слова. Подремывает себе на козлах. Что ж, он, наверное, доволен: Чоб умер, мне угрожает гангрена, быть может, ампутация… Царское вознаграждение за убытки!
А мне теперь не до него. Для меня он просто не существует. Об обмороженных ногах и то думаю лишь постольку, поскольку они связаны с предстоящей разлукой со Стефанией. Стефания… Потому что теперь я твердо знаю: она — моя судьба. Она, и никто более.
Мучительно думать о близкой разлуке. А ведь Стефания давно предвидела ее, она месяцами готовила меня к ней, прятала свою красоту, притворялась чужой, недоброй. Мог ли я предполагать, что все произойдет таким образом!.. Ведь рядом — Сталинград, а я горюю о близкой разлуке!
Чтобы хоть как-нибудь отвлечься от горьких мыслей, начинаю мечтать: вот я выздоровел, догоняю своих ребят, ставших настоящими солдатами, и на фронте встречаю… ее. Выискиваю в воображении самые красочные подробности нашей встречи. Но отрезвляющая мысль настойчиво возвращает меня к действительности. Слишком посинели мои ступни, чтобы помогла тут розовая водичка. Да и вообще — рядом фронт, не время теперь думать о любви.
Вдали показываются руины города. На шоссе Филя вынужден остановить лошадку. Навстречу нескончаемым потоком идут пленные, закутанные в рваное тряпье. Шеренги, шеренги привидений… На ногах напялена самая немыслимая ветошь, все, что только может защитить от прикосновений заледенелой, негостеприимной земли.
Филя переводит глаза с одной шеренги на другую, на его лице выражение злобной досады. Я провожаю взглядом проходящие мимо ряды солдат, пока они не сливаются в сплошной поток, пока не превращаются в еле различимые движущиеся точки. Ловлю себя на более чем странной мысли. В этом кишении маленьких существ чудится мне произрастание новых побегов. Может, они свободны от той страшной болезни, что подточила прежние ветви? Кто знает…
А пленные идут и идут — конца им не видно. Изможденные, осунувшиеся лица, бессильно, словно плети, свисающие руки. А шагают ходко, почти бегом, подгоняемые стужей. По всему видно: единственное, о чем они мечтают, — это теплый уголок, миска русского борща, кружка кипятка — лишь бы согреть внутренности. "Небось немало наслышались еще до войны, — думаю, — о русских самоварах, русской водке, русской печи… Рус… Волга-Волга…"