Люби, Рапунцель
Шрифт:
– Понимаю, – сухо отозвалась Даня.
– Мне, взрослому мужчине, до сих пор страшно от одной мысли, что родитель мог поднять руку на собственное дитя. – Глеб потер лоб. – Душа в пятки уходит. Просто… не понимаю. А вы на удивление спокойны.
– Бессмысленно бояться факта, который был собственноручно установлен. Люди, причиняющие боль без единого сожаления, существуют. Родители, наносящие вред своим детям, существуют. Мир поломанных детей существует. – Говоря это, Даня усердно оглаживала ткань своего платья, словно намереваясь протереть его до дыр.
Ее собственная мать не остановилась на одном взмахе ножа. И никогда не сожалела о содеянном.
Родители, ломающие детей, существуют. Кто-то ломает сильнее, кто-то слабее.
– Это как-то связано со шрамом на вашем бедре?
Даня резко вскинула голову.
«Как он узнал? Яков не рассказал бы. Не стал бы…»
– В нашу первую встречу вы поднялись с кучи листьев после падения, и край вашего платья задрался. На том месте порвались колготки. И я заметил.
Смех сдержать было невыносимо трудно. Надо же, а она-то думала, что шрам тогда увидел только Яков. Но, оказывается, заблуждалась.
«Конечно. Если бы Яков растрепал Левину все то, что я ему рассказала в порыве эмоций, то Левину было бы известно и об остальных шрамах».
Почему-то стало легче. Неужели от осознания того, что Яков Левицкий умеет хранить тайны?
– Вам так важно это узнать? – Даня поправила подол, словно боясь, что еще чуть-чуть и ненавистные шрамы покажутся из-под одежды. Проклюнутся наружу, как черви сквозь влажную землю.
– Хочу понять, насколько правильно истолковываю собственное восприятие в отношении вас.
– Хех, не знаю, что вы имеете в виду. Но откровенность за откровенность. – Даня положила локоть на подлокотник и наклонилась вперед. – Мне было тринадцать, когда меня порезала мать.
Волна прошла по телу Глеба.
Дрожь. Страх. Осознание.
«Вот оно, наше с ним отличие. Он еще способен бояться. Я – нет. Я – «метод», и страх прошел через мое тело и растворился. Наверное, Яков тоже больше не боится…»
– Мне жаль, – прошептал Глеб.
У чересчур хороших людей имеется отвратительная привычка: извиняться за проступки других людей.
– Веселенький у нас сегодня вечер. – Даня пошаркала подошвой по натертому полу.
– Вы сильные.
Она вопросительно уставилась на Левина.
– Сильные, – повторил он и, протянув руку, накрыл ладонью ее пальцы. – Оба. И теперь я точно знаю, что рядом с Яковом должны быть именно вы.
«Это что, благословение?» – Даня впала в замешательство.
– Когда я наблюдал за тем, как вы на катке бежали к Якову прямо по льду, как падали и с каким отчаянным упорством поднимались, чтобы вновь броситься вперед, я вспомнил себя. Ян столкнул Якова у меня на глазах, а я не успел его остановить.
– И вы спустились за ним?
– Да.
– И после этого забрали к себе?
– Да. После трех месяцев, проведенных в больнице.
Глеб говорил свободно. Похоже, сдержанная реакция Дани принесла ему облегчение. Она не задавала вопросов, требующих развернутые ответы, не вдавалась в детали и не ужасалась. В этом молчаливом понимании было странноватое успокоение.
– Я восхищаюсь вами.
На сей раз изумляться пришлось Глебу.
– Мной?
– Именно. – Даня подтянула к себе сумочку свободной рукой и потеребила краешек. – Забрали ребенка к себе. Хотя в тот период сами еще из детского возраста не вышли. И, наверное, не задумались ни на секунду. А мне не хватило смелости сразу забрать братьев к себе. Потребовались годы…
– А вы, судя по всему, любите себя ругать.
– Просто обожаю.
– Отвратительно быть взрослым. – Глеб криво улыбнулся и сильнее сжал ее руку.
– Да и ребенком не лучше. – Даня улыбнулась в ответ.
– Помните нашу первую встречу?
– В метро? – Смена темы смутила ее.
– Не совсем. Переформулирую, нашу первую беседу? Вы так сильно жаждали избавиться от моей визитки, что специально высматривали урны.
– А… – Насторожившись, Даня гадала, что же Глеб собирается сказать дальше? Пристыдить хочет? Фамильярными манерами, которые она себе тогда позволила?
– И еще назвали меня «чувак», – задумчиво сообщил мужчина.
«Отлично. Можно рвать на себе волосы?»
– Полагаю, извинения слегка запоздалые, но все же прошу прощения, – выдавила она из себя.
– Вообще-то я не в обиде.
– Да ну?
– Просто хотел, чтобы вы знали: в первую нашу встречу мне действительно было весело. И, пожалуй, впервые за долгое время.
– Ладно… Я рада.
– И, если вы чувствуете вину за то, что так легко отбрили меня в первый раз, то могу ли я попросить об одолжении?
– А если вину не чувствую? – обреченно спросила Даня.
– Об одолжении я все равно попрошу.
– Хитро. Хорошо, попробуйте.
– По имени. В который раз уже прошу вас называть меня по имени. А еще перейти на «ты».
– Разве это уже не два одолжения?
– Я жадный.
После их маленького рандеву откровений отказывать в подобных просьбах было, скорее всего, нетактично. Так решила Даня.
– Хорошо, я попробую.
– Спасибо тебе.
Даня поежилась. В отличие от нее, Левину перейти на неформальное общение труда не составило.
– И раз уж мы так славно побеседовали, хочу задать еще один вопрос. Помнишь, я просил тебя думать о Якове как о младшем брате?
Вечер переставал быть томным. Похоже, самое время было сгонять за соком.
– Помню. Только и вы… ты должен помнить, что ему эта идея не очень понравилась. Наверное, не жаждет воспринимать меня в качестве родственницы. – Еще один ненатуральный смешок. Даня едва им же и не подавилась.
– Пожалуй. – Глеб все еще удерживал руку на руке девушки. – Скажи, ты знала о сегодняшнем танце? Знала, что собирается сделать Яков?