Любимая мартышка дома Тан
Шрифт:
– Итак, начнём с карлика, авось узнаем что-то ещё, – продолжал я. – Да, вот что. Скажи мне, Сангак, чем мы обидели ведьму Чжао?
Мой друг фыркнул, сочтя сказанное хорошей шуткой. Никто не спорит, что ведьмы и духи существуют, но моим людям было давно запрещено списывать на ведьм, демонов и колдунов все недочёты их работы, и Сангак это знал не хуже других.
– Ну, посуди сам: что нам остаётся, если заняться больше нечем? Давай доставим себе удовольствие и займёмся ведьмой Чжао,– приятно удивил я его.– Но тут нам нужен, пожалуй, книжный человек, то есть Маленький Ван. Пусть он пороется в свитках и расскажет нам всё, что можно и нужно
После окончания нашего разговора состоялась церемония моего торжественного выезда с подворья. Пепельно-серый жеребец был, оказывается, уже доставлен из дома к коновязи у въездной арки, украшенной строгими чёрными иероглифами. И вот сейчас его вели ко мне между отдыхавшими в тени едоками. Они, запрокидывая головы, восхищённо ласкали глазами ферганского красавца, за которого любой вельможа столицы отдал бы какие угодно деньги.
Ритмично звенят колокольчики на узде. Грациозно переступая тонкими ногами, мой конь, укрытый свисающей до колен попоной из серебристого шелка, кивает гордой головой, милостиво позволяя мне подняться в седло, поставив ногу в стремя модного образца-с плоской нижней перемычкой, на которой нога стоит прочнее.
И – взлёт в седло. И – выпрямленная спина. И вот ферганец, торжественно ведомый Сайгаком, трогается с места среди тихих вздохов окружающих.
У ворот меня ждали двое сопровождающих, чьей единственной задачей было сделать мой выезд ещё внушительнее. Сколько жителей имперской столицы искренне считают, что поездка в одиночку-принижение их ранга… И вот уже наша троица неспешно выплывает из главных ворот рынка, вливается в стучащий копытами широкий поток всадников на белом песке, между рядов яблочных деревьев одного из проспектов Чанъани. Сангак же неподвижно стоит у ворот, почтительно сложив, в местном стиле, правую ладонь с обрубком левой руки.
Левую руку Сангака я в последний раз видел ровно четыре года назад-чуть подёргивающийся у копыт его коня обрубок, возле которого почти чёрная кровь быстро превращалась в серые пыльные шарики. Сангак же в этот момент невозмутимо оглядывал облако рыжей пыли, в котором скрывались один за другим тускло-серые, блестевшие металлом спины имперских всадников, только что налетевших на него.
Это был пятый, последний день битвы, когда на поле вдруг начало происходить множество событий одновременно. И это был последний скоростной прорыв одного из моих маленьких отрядов через имперские боевые линии. Работа наша была закончена, дело оставалось завершить кавалерии «чёрных халатов» и согдийской пехоте.
Сангак за мгновение до этого прикрывал наш прорыв, отбиваясь от неожиданно налетевших и не понимающих, кто и куда скачет, имперцев. Он проделывал это уже два десятка раз, каждый раз от него буквально разлетались серые всадники – и Сангак упивался своей непобедимостью.
За месяц до того я извлёк его, после долгих неприятных разговоров с «чёрными халатами», из городской тюрьмы. Сангак считался опасным бунтовщиком, чуть ли не побочным сыном Гурака, последнего до прихода «чёрных халатов» правителя Самарканда, который доставил им множество неприятностей – но потом сдал, всё-таки сдал обречённый город. Я же подозревал, что Сангак был не бунтовщиком, а обычным городским бандитом, причём склонным к чрезмерному насилию – за что я и сделал его сразу десятником моего спешно собираемого по просьбам «чёрных халатов» отряда, где требовались люди особых способностей.
Сангак, надышавшийся на свободе пряным летним воздухом и отъевшийся у моих поваров, оказался несравненной боевой машиной, которую не брали ни стрелы, ни мечи. Он знал, что с ним никогда и ничего не может случиться. Он всегда был остриём клина, срезавшего край имперских конных порядков и позволявшего моим отрядам, с их лучшими в согдийской армии лошадьми, проноситься сквозь ряды имперцев туда и обратно, и снова туда, и снова обратно.
Итак, это был наш последний рейд, и Сангак только что на моих глазах нетерпеливыми взмахами той самой левой руки подгонял моих отставших всадников. А дальше – пыль, грохот, и вроде бы ничего не изменилось, вот только…
Какая удивительно красивая работа Бога Небесного – человеческая рука: она выгибается туда и обратно, у неё пять гибких пальцев с круглыми прочными ногтями, созданными для полировки и чистки. Чувствительные розовые подушечки ладони – для поглаживания прохладных женских бёдер. Неповторимый рисунок линий на этой ладони. Десятки маленьких аккуратных косточек и мышц, чтобы сжимать уздечку или поднимать увесистый свиток шуршащего шелка… И вот это чудо бессмысленно дёргается в кровавой грязи; взмахнувший за мгновение до того мечом имперец скрылся-не догонишь, да и незачем, а сзади из пыли, как жуткое шествие рыб, уже выплывает новый ряд покрытых чешуёй воинов.
Я подскакал к Сайгаку, ухватил уздечку его коня, дёрнул.
– Сейчас догоню, хозяин, – успокаивающе отмахнулся он от меня левой рукой, залив мне лицо потоком ярко-алой крови. И замер, глядя на это необычное зрелище. Потом перевёл взгляд на то место, откуда кровь брызгала яркими злыми струйками.
Я рванул повод снова.
– Надо её подобрать,– без выражения пробормотал Сангак, указывая глазами на руку в пыли. – Простите, я сейчас.
– У тебя времени – половина песочных часов, потом вытечет вся кровь, вперёд, вперёд, – сквозь зубы сказал я, продолжая дёргать за повод.
Сангак расширил глаза и послушно кивнул, мы страшно медленно поехали вперёд сквозь пыль и грохот. И вот уже перед глазами раскинулась невыносимо сиявшая полоса расплавленного металла-река Талас. Перед нами был чистый, безлюдный берег. Я обернулся – шагах в трёхстах сзади к воде, все убыстряясь, катился ощетинившийся металлическими остриями грязный вал имперцев.
Я заставил Сангака проехать ещё немного, потом буквально стащил его с седла. Он беззвучно шевелил серыми губами.
Каждый стоящий хоть чего-то армейский лекарь знает, что отрубленную конечность надо прижечь мечом, раскалённым в костре, потом залить смолой. Но у меня был только меч – и ни костров, ни смолы.
– Совсем не болит,– успокоил меня Сангак, предъявляя продолжавший брызгать струйками крови обрубок.
В человеке две крови, тёмная и светлая. Тёмная течёт медленно, и остановить её нетрудно. Светлая уходит мгновенно, и часто никакие повязки не могут преградить ей путь.
Я резко затянул на остатке запястья Сангака ремешок от моей фляги. Саму флягу с тёплым от жары красным мервским вином поднёс к его губам и заставил Сангака выпить половину, остальным вином пропитал чистую часть своей головной повязки из мягкого хлопка и начал мыть обрубок, подбираясь к его верхушке. Рука была аккуратно срезана по запястье, сбоку болтался скрутившийся уже лоскут кожи, но один белый, испачканный кровью осколок ещё торчал.