Любовь и ненависть
Шрифт:
по которому я шел в незнакомый дом к незнакомым людям. Я
думал о Юре Лутаке почему-то как о своем родном брате или
сыне, и мне очень хотелось, чтобы он действительно оказался
невиновным в этой краже. Мысленно я пытался представить
себе этого мальчонку-безотцовщину, у которого больная мать и
старенькая бабушка. Это был его первый привод в милицию.
Но участковый, с которым я разговаривал перед тем, как идти к
Лутакам, сказал мне,
исключен, то ли сам бросил школу и что нам еще придется с
ним хлебнуть горя, что отец его был алкоголиком и на этой
почве покончил жизнь самоубийством. Мать где-то работает,
где именно и кем, участковый не мог сказать. Одним словом,
шел я, располагая весьма скудными данными о Юре Лутаке. У
меня было желание поговорить с директором школы,
учителями, но в такое время, в разгар каникул, едва ли кого-
нибудь из них поймаешь. Как на грех, и в домоуправлении,
куда я заглянул, никого не оказалось.
Нужный мне дом, старый, четырехэтажный, еще
дореволюционной постройки, я нашел довольно легко. Он
стоял во дворе, закрытый от улицы высоким семиэтажным
домом. Возле него - совсем крошечный садик, каких-нибудь
два десятка деревцев, ящик с песком под неустойчивым
грибком и скамейка невдалеке. На скамейке сидели два
подростка и заразительно хохотали. Громко, безудержно, до
слез - посмотрят друг на друга и зальются таким раскатистым
длинным хохотом, что невольно начинаешь оглядываться,
искать, над кем они так смеются. Я машинально оглядел двор,
но ничего необычного, что могло бы служить явной причиной
их смеха, не заметил. Да и людей не видно было во дворе,
лишь в крайнем углу у подъезда возилась женщина с ведром.
Но они смотрели совсем в другую сторону и продолжали
хохотать до самозабвения над чем-то своим, ни на кого не
обращая внимания. Один из мальчишек, кудлатый, с широко
распахнутым воротом рубахи, мне показался знакомым. Даже
очень знакомым. Стараясь не обращать внимания на
мальчишек, я замедлил шаг и усиленно напряг память. Это
худенькое лицо со вздернутым носом и большие, слишком
большие глаза я уже где-то встречал. Где, когда? Мысль
работала лихорадочно. Я шел в направлении дальнего угла,
где у подъезда возилась женщина с ведром и, уже миновав
мальчишек, вспомнил: Витя!.. Тот самый Витя, который год
назад был доставлен в милицию вместе с Игорем Ивановым и
кошельком, вытащенным у старушки.
Можно представить, как я обрадовался: кажется,
появилась надежда
Подойдя к женщине - она оказалась дворником, - я
спросил, над чем ребята так хохочут.
– Накурились гадости в подвале и ржут, как идиоты, -
сердито бросила женщина.
– Какой такой гадости? - спросил я, почуяв что-то
неладное.
– Дурь курят. Дурман.
Мои подозрения, кажется, подтверждаются: гашиш. Этот
сильный губительный наркотик вызывает непрерывный смех,
от которого нельзя удержаться.
Я пригласил дворника в парадное и спросил фамилии
ребят. - Лутак Юра и Витя, фамилию только не помню. На
втором этаже они, в пятнадцатой квартире.
Вот оно что - на ловца и зверь бежит. Я показал
фотографию Игоря Иванова и спросил женщину, не встречала
ли она этого человека.
– Нет, не знаю такого, - был ответ.
Я поблагодарил ее, хотел было направиться к ребятам,
надеясь, что Витя меня не узнает, - год назад, когда мы с ним
встретились в отделении, я был в милицейской форме, - но тут
же передумал: а не лучше ли сначала поговорить с
родителями Юры? И пошел в квартиру Лутаков, живших в этом
же подъезде.
У Лутаков дома оказалась только бабушка - седая,
сухонькая старушка, которой, должно быть, уже перевалило за
семьдесят, любезная и разговорчивая. Моему приходу она
нисколько не удивилась, будто давно ждала меня.
– Вы по поводу Юры?
– не столько спросила она, сколько
сказала с уверенностью, предложив мне садиться на старый
диван, а сама присела на стул.
Я кивнул, бегло осмотрел комнату хотя и просторную, но
так беспорядочно заставленную разным хламом, что, казалось,
в ней негде повернуться. Все было слишком громоздко и
старо: кожаный диван с высокой спинкой и полочками,
громадный круглый стол посредине комнаты, застланный
темно-зеленой не очень чистой скатертью, буфет из черного
дерева с резьбой, высоченный, почти до потолка, и в ширину в
полстены, запыленный рояль, айсбергом торчащий из угла.
Нечто подобное было и в прихожей.
Старуха продолжала:
– Ну что с ним поделаешь. Не понравилось ему там, он и
сбежал. Пионервожатой нагрубил, нырял там, где не положено,
мог и утонуть, ребенок же, разве ж он соображает?
– Это откуда он сбежал?
– переспросил я, лишь смутно
догадываясь, о чем она говорит.
– А вы разве не из лагеря?
– вопросом на вопрос ответила