Любовь и ненависть
Шрифт:
– Неплохо, - ответил лейтенант неопределенно.
– Вид у вас не совсем праздничный.
– Служба, Ирина Дмитриевна.
– Трудная у вас служба, - посочувствовала я вполне
искренне.
– А у вас разве легкая? Трудно, когда неинтересно, когда
не своим делом занимаешься или совсем бездельничаешь.
У крыльца нашего дома он сказал как будто с
сожалением:
– Ну вот, мы и пришли. Надеюсь, Арий Осафович не
будет на меня в обиде.
– Арий Осафович? Это кто такой?
– не поняла я.
– Дубавин.
– Аркадий Остапович, - поправила я.
– По паспорту Арий Осафович, а без паспорта как угодно,
– с убеждением ответил Кузовкин.
Я засмеялась, а он спросил:
– Что, не верите?
– Очень даже верю. Потому и смеюсь. Вы знаете, он и
меня в Ирен переделал: так ему больше нравится.
Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял
ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:
– Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль:
интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину
Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза,
которые сегодня томятся за колючей проволокой
колонизаторов?! Вы только подумайте - сотая годовщина! Две
тысячи семнадцатый год! На всей земле не будет ни одного
раба, ни одного униженного и оскорбленного. Полный
коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки,
а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до две тысячи
семнадцатого года. А что, давайте договоримся встречать
вместе сотую годовщину Октября? Идет?
В потемках я видела, а может представила себе, его
чистые и ясные глаза. Он искренне верил, что доживет до 2017
года. Он так хотел. И я сказала прощаясь:
– Хороший вы человек, Анатолий Иванович.
Кузовкин ушел, тихий, робкий и восторженный.
А я долго не могла заснуть. Арий Осафович! Красивое
имя. Чем оно хуже Аркадия Остаповича? Не понимаю. Все
мудрят. Ирррен! Смешно и глупо. "Зовите просто Толя".
Служба у него трудная. А у меня разве легкая?! А может,
бросить все к черту и уехать в Ленинград, чтоб не видеть ни
Ария, ни холодных скал. "Трудно, когда неинтересно". А я не
знаю, интересно мне или нет. Вот так и не знаю. Арий Дубавин
не интересен - это я определенно знаю. Даже Новоселищев
интересней его. А Кузовкин - славный ребенок. Он еще "просто
Толя". А служба у него трудная, интересная и, наверно,
ответственная. И ему ее доверяют, потому что он, наверно,
хороший человек.
С Кузовкиным я познакомилась немногим раньше.
Впервые я увидела его в
похож на Валерку Панкова, каким тот был лет семь назад - в
военно-морском училище. Такой же щупленький блондин с
мальчишеским лицом, всегда готовым зардеться румянцем
смущения, с тихим пытливым взглядом. Я посмотрела на него
так пристально, что он смутился и отвел глаза. Потом он как-то
пришел в больницу перед самым закрытием, попросил чего-
нибудь от гриппа. Я хотела поставить термометр, но он
испуганно запротестовал:
– Что вы, доктор, у меня температуры вообще не бывает
ни при гриппе, ни при ангине. Организм такой.
– Оригинальный у вас организм.
– Не верите? Вот некоторые тоже не верят. А это факт.
Потом он спросил, беседовал ли со мной начальник
погранзаставы. Я сказала: с какой стати? Он пояснил, что
такой порядок - здесь пограничная зона, свой режим. Что ж, я
не против беседы, особенно если это нужно для дела, с
начальником заставы или с его помощником, мне все равно.
Помощник был здесь, предо мной, сам лейтенант Кузовкин
Анатолий Иванович. Я говорила о себе, он рассказывал о
своей жизни. Получилось не так официально, все как-то по-
домашнему. Правда, общих знакомых или мест, с которыми
были связаны хотя бы воспоминаниями, не оказалось. В
Ленинграде он никогда не был, в Крыму тоже. Родился в
деревне, учился на Волге. Окончил недавно погранучилище - и
вот теперь служит здесь уже больше года. Ему нравится и
море и тундра, он любит до поклонения Джека Лондона. Он,
конечно, холост и даже невесты не имеет, потому что
избранница его должна быть женщина сильной натуры,
самоотверженная и мужественная патриотка, которая бы
неизменно сопровождала его по всем дорогам трудной, но
увлекательной жизни пограничника. А такие встречаются не
часто. Такие, как я. Он это подчеркнул и тут же смутился.
Забавно было слушать его наивную откровенность,
срывающийся голос, наблюдать смущенный взгляд. Ему было
двадцать два года. А мне двадцать шесть! Но мне почему-то
казалось, что я старше его по крайней мере в два раза. Ведь
он только начинал свою жизнь с азов, а я... да ведь, в
сущности, и я вот отсюда, с Оленцов, заново начала свою
жизнь. Но у меня была прелюдия, пусть неудачная, но ее не
сбросишь со счетов, она оставила свой след и чему-то
научила. Она дала мне то, что называют опытом или уроком.