Любовь и ненависть

Шевцов Иван Михайлович

Горьким уроком.

– Что вы здесь охраняете? - спросила я Кузовкина,

который, приняв при мне таблетку, не спешил уходить.

– Родину.

Из его уст это простое и дорогое для каждого из нас

слово прозвучало как-то неподдельно просто и сильно, не

утрачивая глубины и величия своего смысла. Ведь вот и

Дубавин Арий Осафович тоже как-то раза два произносил это

слово, но у него оно не звучало, не было наполнено

определенным содержанием,

для него оно было просто

обыкновенное слово, как "море", "небо", "дождь".

– Какой шпион здесь может пройти? Откуда? С моря?
–

продолжала я любопытствовать.

– Да, с моря.

– Но это же трудно, немыслимо на лодке переплыть

море.Он снисходительно улыбнулся: да, в эту минуту он был

старше и опытней меня. А я все продолжала свои "аргументы":

– И потом, какой смысл переходить границу здесь? Как

отсюда доберешься до центра?

– А может, ему и добираться до центра незачем. Может. .

– запнулся он и снова многозначительно улыбнулся.

А я спросила с чисто женским любопытством:

– Скажите, Толя, если это не тайна: вы лично много

шпионов поймали?

– Это тайна... моя личная тайна, но вам я ее открою - ни

одного. Только вы ее, пожалуйста, не разглашайте.

Глаза мальчишески насмешливые, озорные. Не

поймешь, шутит или всерьез. Выкрутился. Нет, не такой он

ребенок, как мне показалось. В своем деле он, должно быть,

мастер.

Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня

до дому, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились второй раз,

теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была

случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает:

так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после Октябрьских праздников я получила

письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по-

почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном

конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо!

Мне думается, это было его первое письмо к женщине -

настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я

никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких

искренних и теплых инеем, никто - и даже Марат в лучшие

годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и

ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что,

казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски, погибло во

мне или уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло

сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее

предложение

Новоселищева стать его женой, ни более

утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина

пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера,

надежда, мечта о семейном счастье - я поняла, что могу

любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это

святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то

другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно

будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же

славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный,

светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев... И

я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые

глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это

он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную

труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я

уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной

заметную маленькую точку его корабля.

Я жду его. Думаю о нем глухой, бесконечной полярной

ночью и здесь, в моей уютной комнате, и в жарко натопленном

кабинете врача, принимая больных. Мне вспоминаются

последние дни августа, когда в Оленцах кончился полярный

день и начали появляться первые, правда еще белые, похожие

на июньские ленинградские ночи. Тогда мне было очень

тяжело и тоскливо. Я привыкала к своей новой жизни, я только

начинала ее, не совсем для меня ясную, полную тревог, крутых

поворотов и прочих неожиданностей. В свободное время я

поднималась по каменной тропинке в гору, в тундру, чтобы с

большой высоты оглядеться вокруг. И представьте себе,

высота, открывающийся взору необозримый простор

успокаивали душу, радовали сердце. Далеко на северо-западе

багряное, расплавленное, потерявшее форму солнце несмело,

точно боясь холодной воды, погружалось в море, и тогда мне

вспоминалась утопавшая в сирени и желтой акации дача на

берегу Балтики под Ленинградом, где я впервые встретилась с

Андреем.

Такую ширь и простор я видела только здесь, над

Оленцами. Казалось, в дальней дали, за предпоследней

сопкой, там, где очень ярок и светел край горизонта,

расположен очень теплый край, там, может, и зимы не бывает

вовсе. А здесь...

Есть у нас Голубой залив, где река Ляда впадает в море.

Он довольно длинный, но не очень широкий. Там само море

раздвинуло скалы и ушло в тундру навстречу бурной