Люди Церкви, которых я знал

Зумис Грирогий

Однажды мне пришлось выехать со Святой Горы на материк. В Уранополисе^[135] я встретил старца Гавриила из кельи Карцонеев, с которым был молодой послушник. Старец сказал мне: «Отец, Сам Бог тебя послал, чтобы ты проводил моего монаха в Фессалоники, где он должен будет получить образование. Там его встретит отец Хризостом».

По дороге я разговорился с юношей. Оказалось, что он отслужил в армии и хорошо знал мир, а я-то думал, что он не знает ничего, кроме своего села. Я удивился тому, как бережно, с какой неусыпной бдительностью и отеческой любовью относился к нему старец Гавриил, поручивший мне присмотреть за ним. Не знаю, что чувствовал юноша, но я был тронут тем, что в наше время всеобщей холодности существует такая отеческая любовь. Но пора вернуться к моим знакомым подвижникам.

50-е

годы были ещё хорошими. В летние месяцы на иссохшей земле цвёл чабрец, осенью – ароматные фисташковые деревья, а весной – лаванда, которой на Пасху украшались храмы, чтобы её сильный аромат создавал праздничную атмосферу. На острове были также труднодоступные мысы, которые были прибежищами для подвижников. Кто раньше знал о береге Псили Аммос или о пляже Ламби? А теперь даже в Европе, когда заводят речь о Патмосе, упоминают об этих замечательных местах.

В те почти мифические для нашего времени годы на Патмосе было два подвижника: один жил в северо-восточной части острова, а другой в южной. Келья Аполлоса смотрела на восток. Солнце поднималось из-за гор хребта Микали на турецком берегу. Всякий раз, когда мне приходилось просыпаться в этом месте, я, видя рассвет, невольно пел эксапостиларий^[136] Рождества: «Посетил ны есть свыше Спас наш, Восток востоков…» Другой исихастирий находился в месте, которое называется Кувари, и был обращён к юго-западу, откуда часто дул сильный порывистый ветер, напоминавший буйно помешанного. Этот исихастирий изначально был освящён в честь святого Иосифа Обручника, а келья Аполлоса – в честь Богородицы. Другой известный обитатель Кувари – старец Макарий Антониадис – изменил храмовый праздник на день всех святых – праздник подвижный, который в то время мирянам было трудно предвидеть. Он это сделал для того, чтобы на этот праздник в исихастирий не приходило много людей и чтобы это место не теряло своей обычной тишины.

Никифор и Аполлос, эти два бесхитростных монаха, донесли предание исихастов до наших дней. Их предшественниками были святой Макарий Коринфский, монах Аполлос, святой Григорий Граванос, святой Феоктист Малоазиец, иеромонах Макарий Антониадис и многие другие. Они всегда жили в безвестности, нищете, смирении и телесных трудах. Друг с другом они познакомились довольно быстро, наверное, после того, как один услышал о другом. Я никогда не видел их на базаре или на оживлённых дорогах острова. Когда они смеялись, то лишь беззвучно улыбались.

Келья в Кувари находилась ближе к миру и была под опекой старца Амфилохия, и потому в ней было не так тяжело жить, в то время как келья отца Аполлоса, находившаяся под обрывом Журавлиного мыса, была совершенно отрезана от мира и забыта им.

Никифор Калимнийский

Во время войны, около 1940-го года, в Кувари поселился Николай Лаппас. В то время это место было совершенно неустроенным: в нём не было ни одной постройки, за исключением заборчика вокруг огорода. Он построил домик с печью, в котором не было даже окон, только дверь, и стал в нем жить. Это его первое жилище мало чем отличалось от египетских гробниц, в которых жили первые монахи. В этом месте не было никакого утешения. Многочисленные змеи и отвратительные насекомые делали его жизнь невыносимой. По утрам он часто находил в своей постели змею. На участке было немного воды для полива, но место всё равно оставалось безрадостным, даже когда в нём появился житель. Уединённость, как со стороны суши, так и с моря, делала его самым подходящим убежищем для монаха.

Истории о бесах и их кознях являются единственной темой рассказов жителей Патмоса об этом месте. Иеромонах Епифаний говорил: «Я удивляюсь, как вы можете жить в Кувари? Мне хочется иногда отправиться туда порыбачить, но при одной мысли об этом мне сразу становится страшно».

Слух о том, что какой-то юноша с острова Калимнос собирается подвизаться в Кувари, вызвал бурю среди тех, кто пытался жить в этом месте. Но, несмотря ни на что, этот молодой человек пришёл, поселился и стал жить в этом жилище бесов, которое ни один из прежних подвижников не пожелал выбрать для своей духовной брани.

О Феоктисте, великом подвижнике Патмоса, говорят, что он подвизался где-то поблизости

и много терпел от бесовских нападений. Не вынеся напряжённой брани, он был вынужден очень скоро оставить свой затвор. По ночам постоянно что-то сильно шумело и грохотало. Чьи-то дикие голоса угрожали ему и требовали уйти из этого места. Дошло до того, что бесы стягивали с него одеяло. Феоктист был человеком сильным и телом, и душой. Как бы то ни было, мы не в состоянии ни почувствовать силы его искушений, ни постичь странных видений, возникавших в его напуганной душе.

Я часто бывал в пещере этого старца. В ней сохранялся шкафчик, высеченный в скале, в котором он хранил запасные Святые Дары. Старец Амфилохий много раз ставил там застеклённые дверцы, чтобы уберечь его от осквернения, но пастухи всё время разбивали стекло. Кроме того, оставалась ещё часть стены, которая когда-то загораживала вход в пещеру, и так называемая «скамья Феоктиста», сделанная из камней и штукатурки. Сидя на этой скамье, отец Феоктист упражнялся в молчании и молитве. Не думаю, что в мире есть место более подходящее для того, чтобы «увидеть Бога, как Он есть»^[137]. Сидя на этой убогой скамье, стоящей в устье ущелья, ты видишь внизу небольшой кусочек широкого моря, в вверху – также небольшой лоскуток безграничного неба. Полная тишина и совершенная отрезанность от мира и всего творения помогают почувствовать во всём великолепии смысл изречения «Здесь есть только я и Бог». Часто, сидя на этой скамье во время душевного смущения, я находил мир и покой. Не знаю, в какой мере на это влияла молитва старца Феоктиста, а в какой – само место. Как бы то ни было, от него у меня остались наилучшие воспоминания как о месте монашеских подвигов.

С монахом Никифором (такое имя он получил в рясофоре от старца Амфилохия) я познакомился в 55-м году на праздник Рождества; ему тогда было пятьдесят два года. Я встретил его в келье старца Амфилохия вместе с монахом Артемием. Они говорили о ремонте стены в Кувари со стороны моря, которая была разрушена штормами. Без неё на участок заходили животные и выпивали скопившуюся в цистерне грунтовую воду, а также вытаптывали огород. Они говорили на калимнийском диалекте грубыми и хриплыми голосами, напоминавшими всхлипывания младенца.

Также я встречал его на литургии в монастыре Благовещения. На службе он всегда стоял, молясь у иконостаса. Его всегда просили читать «Верую» и «Отче наш»^[138]. Когда я слышал его чтение, то всегда с улыбкой думал: «Это плач праотца Адама».

На меня произвело впечатление его загорелое лицо и огрубевшие от работы руки, кожа которых показалась мне похожей на кожу крокодила (я не преувеличиваю). Но то, что дало мне действительно хороший урок, было его воздержание зрения. Он давал монахине корзину, отворачивая лицо. Думаю, что если бы его спросили о том, знает ли он, кому даёт, он ответил бы, что не знает. У него не было даже ослика, чтобы перевозить грузы: он всё носил на собственных плечах. Наверное, Ангел Господень вытирал с него пот, особенно в летние месяцы, когда от скал исходит удушающий жар.

По вечерам мы часто видели его в маленькой церкви святого Иосифа, где он сам служил вечерню. Служба постоянно прерывалась всхлипами и плачем. Чтобы не мешать ему, мы оставались снаружи до окончания вечерни. (По правде говоря, я никогда не считал ценными для духовной жизни слёзы с всхлипываниями и рыданиями. Нас учили, что хорошие слёзы те, что текут по неискажённому лицу и не сопровождаются жалобными звуками. Когда такие молчаливые слёзы увидел на лице Анны, матери пророка Самуила, сын священника Илия, то сказал своему отцу: «В храме находится какая-то безумная бесноватая женщина»^[139].) Возможно, он не скрывал душевной боли по своей простоте. Я помню, как в Великую Пятницу, день совершенного безмолвия, он стоял перед распятием, плача и крича: «Господи, что с Тобой сделали евреи!» – что вызывало скорее улыбку, чем сочувствие. Поэтому мы всегда удерживаем себя от «кричащих» слёз. Быть может, это у него было от живого темперамента, или из-за особой чувствительности, или от раздражительности; мне трудно определить внутреннюю причину.