Люди среди людей
Шрифт:
Чужбина… Все эти годы он ощущал ее лишь как некое общее, не всегда объяснимое душевное недомогание. Но сегодня отсутствие близких, даже просто знакомых людей превратило для него Париж в пустыню. С кем посоветоваться? Как объяснить людям этого красивого, но чужого города, насколько важно для них то, что делается сейчас в лаборатории доктора Ру, на втором этаже пастеровского института?
Что-то алое метнулось перед мысленным взором. Фосфорическое свечение кроличьих глаз? Пробирки с кровью, взятой для опыта? Красное… Почему-то кажется очень важным вспомнить, что это такое. Память играет с нами порой, как котенок с бумажкой. Подбросит неясную мысль, едва различимый намек и дразнит: попробуй поймай! Красное, краспое… Ах да, знамена над головами. Толпа. Где это он видел? Люди стоят, вытянув шеи, прислушиваясь к тому, что говорят ораторы на трибунах.
– Философ из Тулузского университета, - шепчет Вильбушевич.
– Социалист.
Странно. Человек на трибуне совсем не похож на тех профессоров философии, каких Хавкин видел в университете родного города. Речь, которую «синие блузы» слушают затаив дыхание, выдает скорее политического вождя, человека из народа. Коротко стриженная квадратом борода еще более подчеркивает в его лице волевой характер простолюдина.
– Вы находитесь в тюрьме, - выкрикивает человек на трибуне и поднимает над головой кулак, как будто сжимает в нем заветный предмет, - но ключ от ее дверей - в ваших руках.
Если вы повернете его влево, вы откроете дверь тюрьмы и выйдете на свободу. Если повернете вправо, вы же сами навеки запрете себя. Ключ этот - избирательный бюллетень!
Люди у стены рукоплещут, хотя на многих лицах Владимир видит лукавые улыбки: «Если бы дело шло только о бюллетенях». Вильбушевич тащит Хавкина через толпу к трибуне. Молодой профессор уже покинул трибуну и стоял в стороне, утирая платком пот, бегущий по широкому крестьянскому лбу. Он приветливо протягивает крупную руку:
– Очень рад… Жорес.
Жан Жорес действительно профессор философии, но его интересуют и новые бактериологические находки. У себя в Тулузе он добился открытия медицинского факультета.
У прославленного политического оратора удивительная манера разговаривать. Ничего показного и внешнего. Он обращается к тебе так доверительно и сердечно, что начинает казаться: вы невесть сколько лет уже знакомы. С ним хочется дружить, его страшно упустить в толпе. Такие встречи повторяются не часто.
– Социалистическое движение очень нуждается в ученых, - говорит Жорес - Нужны общеобразовательные лекции для рабочих, необходима связь людей труда и науки. Но черные фраки на левом берегу Сены (так он зовет преподавателей Сорбонны и Эколь Нормаль, которые по традиции читают лекции студентам в костюмах, более пригодных для торжественных приемов), да, эти черные фраки презирают синие блузы и боятся красных идей.
После манифестации Вильбушевич, Хавкин и Жорес возвращаются через кладбище в город. Молодой профессор полон энтузиазма и веры в счастливое будущее мира. Он верит в людей, в их здравый смысл, в их доброту. Прощаясь, Жорес останавливается среди аллеи и, большой, медвежеватый, сжав обе руки Владимира, обдает его своим искренним светлым взглядом.
– Идите к нам, мосье Хавкин. Не бойтесь. Вы гуманист по самой сути своей науки. Мы гуманисты по существу нашего учения. У нас общая дорога и общие цели.
Больше четырех месяцев прошло с того утра. В апреле начались опыты на кроликах, потом на голубях. Сначала холера не хотела превращаться в фиксированный яд, потом противоборствовала желанию бактериолога ослаблять и усиливать ее так, чтобы приготовить вакцину. Это сопротивление удалось сломить лишь в июне. А в июле Хавкин начал опыты на людях. Подъем, пережитый на кладбище Пер-Лашез, приглашение Жореса и его дружелюбная улыбка как-то стушевались перед потоком ежедневных волнений по поводу состояния то одного, то другого вакцинированного кролика. И вот оно снова всплыло в памяти: весеннее утро со знаменами и нежно-зеленой дымкой раскрывающихся почек. «Идите к нам, Хавкин. У нас общая дорога». После разгрома «Народной воли» Жорес первый, кто всерьез заговорил с ним об этом. Социалисты… Владимир слышал об их собраниях, даже читал их газету. Но после выстрелов на Приморском бульваре, после кандального звона на одесском вокзале, когда жандармы, не дав арестованным даже попрощаться с родными, загоняли их в вагоны, идущие прямым путем в Сибирь, - после всего этого парижские манифестации и собрания социалистов казались чем-то мелким, какой-то игрой в политику. Но Жорес-вождь «синих блуз» и «каскеток», - неужели он только политикан, рвущийся в Национальное собрание? Хавкин вспомнил глубокий, светлый взгляд человека с рыжей бородой. Нет, так не мог бы смотреть торговец политическим товаром. Этот странный профессор философии действительно верит в ту философию, которую проповедует с трибун в рабочих предместьях Парижа.
Владимир начал торопливо убирать со стола. Запер в шкаф пробирки с холерными культурами, заглянул в клетку с зараженными кроликами. Надо сейчас же разыскать Вильбушевича. Иван близок с французскими социалистами. Если Жорес искренне убежден, что у науки и социализма общий путь, пусть его последователи докажут это на деле. В конце концов, эксперименты с холерой необходимы не только России. Обитатели Нантьера и Обервилье так же нуждаются в вакцине, как и жители Астрахани и Новгорода.
Чем больше Владимир думал, тем более случайная мысль - использовать приглашение Жореса - захватывала его. Дело даже не в том, что опыт на десятке людей окончательно ответит на вопрос о безвредности вакцины. Важно другое: окажутся ли социалисты действительными друзьями науки - той, без которой Владимир уже не мыслит своего дальнейшего существования. О социалистах ему больше скажет их отношение к шприцу с холерной разводкой, чем их политическая программа. Но где сыскать подвижного, как ртуть, Вильбушевича? Дома его в этот час, конечно, нет…
Хавкин почти не видел Ивана после прививки. Правда, через день после вакцинации он появился на пороге лаборатории, но только для того, чтобы крикнуть, что здоров как бык и не боится ни холеры, ни чумы, ни ада. И тут же убежал на очередное собрание своих политических единомышленников. Возмутительно так относиться к серьезному делу: ведь Владимир просил товарища вести за собой самое строгое наблюдение, пока будет чувствовать недомогание, и записывать температуру. Какое там! Странно, но Хавкин, который никогда ни о чем не забывает, если дело идет об эксперименте, почему-то не чувствует раздражения против товарища. Ему даже симпатична эта бесшабашность. Недаром Вильбушевич так быстро акклиматизировался в чужой стране. У него характер настоящего парижанина. Надо все-таки попытаться разыскать этого неистового политика.
Хавкин вышел и запер кабинет. Навстречу по лестнице поднимались туристы. Их с должной для такого случая торжественностью сопровождал папаша Саше. Эконом сделал вид, что не знаком с проскользнувшим мимо сотрудником, и повел свою паству вдоль по коридору, в самую дальнюю и самую неинтересную лабораторию. Дорога была свободна от случайных гостей. Считая себя в безопасности, Владимир бодро сбежал вниз. Но на последней площадке его остановил какой-то молодой человек:
– Прошу прощения, мосье, не укажете ли, где кабинет препаратора Хавкина?
Владимиру захотелось растерзать этого ставшего на дороге молодого человека или, по крайней мере, заявить ему, что не знает никакого Хавкина. Но сказал он, видимо, что-то совсем другое, ибо молодой человек поклонился и назвал себя:
– Анри Клер, журналист. Мне рекомендовал познакомиться с вами мосье Вильбушевич.
IX
Вы знаете, господа, что заразные заболевания, как и холера в том числе, страшны особенно для рабочего и крестьянского населения, живущего в дурных гигиенических услозиях, изнуряемого тяжелым трудом и лишенного необходимых знания. Здесь эпидемии свирепствуют во всей силе, вырывая массу жертв из населения и приводя его к бессмысленным проявлениям отчаяния.