Люди среди людей
Шрифт:
Анри опоздал. Миновав прохладный полутемный вестибюль (на улице, несмотря на ранний час, уже ощущается близость жаркого дня) и бегом поднявшись по лестнице на второй этаж, он остановился перед тяжелой дверью в зал, где ежеутренне, как говорят редакционные остряки, Пежо заводит газетный механизм. Видимо, сегодняшний «завод» уже начался. За дверью не слышно привычного гула голосов. Звучит лишь холодная ленивая речь второго шефа. Клер попытался проскользнуть в зал незамеченным, но его рослая фигура сразу привлекла общее внимание. Беззвучно хихикнула себе под руку стенографистка. Несколько человек дружелюбно кивнули Клеру, кто-то приветственно поднял руку. Анри покраснел и поторопился сесть на первый подвернувшийся стул. Он слишком хорошо знал характер
Отношения с редакцией сложились у Клера довольно сложные. Товарищи как будто даже любят его. Все знают, что в нелегкой журналистской охоте за материалом Анри никогда, как это делают другие, не подставит коллеге ножку, не собьет с пути. При случае он поделится с товарищем последней парой франков. И все же кое-кому в редакции этот изящно одетый молодой врач, пришедший в газету как бы со стороны, оказался не по нутру. В редакции охотно повторяют брошенный кем-то афоризм: «Журналистика - не профессия, журналистика - это характер». В душе каждый именно себя считает прирожденным газетчиком, которому ни к чему университетский диплом. Репортеры «Иллюстрасьон» любят рассказывать, когда кого из них выгнали и из какого класса лицея. Зачем нужна вся эта книжная канитель, если идеал журналистики - репортер, Меркурий, обгоняющий телеграфные новости? Анри не укладывается в привычную форму. И это раздражает.
– Он, пожалуй, слишком уравновешен для работы в прессе, - заметил как-то мосье Марк, шеф номер один.
– Неплохой парень, но излишне перегружен образованием, - добавил мосье Франсуа Пежо, шеф номер два.
И эти определения всех удовлетворили.
И шутливое расположение, и некоторую дозу антипатии вместило прозвище, крепко приставшее к Анри Клеру: «Доктор». Так зовут его коллеги в редакции и рабочие в типографии. Он не обижается. Вот и сейчас сидящий неподалеку репортер отдела скандальной хроники Николь шепчет своему соседу, театральному обозревателю Пелетье:
– Пежо забыл поддеть опоздавшего Доктора. Этот вечерний выпуск совсем заморочил ему голову.
– Пежо никогда еще ничего не забывал. По крайней мере за те десять лет, что я его знаю, - проворчал желчный Пелетье.
Но на этот раз шеф номер два, кажется, действительно весь захвачен новым предприятием.
– С сегодняшнего дня «Иллюстрасьон» будет выходить дважды. Первый вечерний номер обязан быть фантастически интересным. Сделать его таким - долг всей редакции, каждого репортера, обозревателя, фотографа. Кое-что уже имеется: наш корреспондент сопровождает карательный отряд в Африку - острые зарисовки; расследование убийства на ипподроме - разоблачение преступника; фотография - четверо близнецов, произведенных на свет мадам Плюмо; обзор картин безрукого художника, рисующего пейзажи ногой, - мы имеем две репродукции. И все же в номере нет «гвоздя», «фитиля», называйте это как хотите, нет… - Пежо повел в воздухе короткими жирными пальцами, как будто охватывая некий шар.
– Нет центрального материала, того самого, из-за которого номер станут рвать у газетчиков из рук. Времени остается в обрез. Сейчас половина десятого. Сразу после обеда, в час дня, «гвоздь» должен лежать здесь.
– Рука Пежо с растопыренными пальцами припечатала невидимый материал к зеленому сукну письменного стола.
– Лучшая работа будет премирована. Так распорядился господин директор. Ну?…
Пежо откинулся в глубокое кресло и прикрыл глаза, отдыхая от слишком длинной речи. Воцарилось молчание. Каждый мысленно взвешивал свои шансы на премию. Тишина. Пежо вытащил из грудного кармана толстые золотые часы, щелкнул крышкой.
– Вероятно, будет справедливо, если первым выступит наш друг мосье Клер, - сказал он без улыбки.
– Ведь вы, Клер, имели сегодня утром больше времени на раздумье, нежели все остальные.
Это была та самая маленькая месть, которую Анри давно ожидал, и потому его почти не тронул смех окружающих. Да, у него есть отличный материал. Пока это чужая тайна, но не пройдет и двух часов… Впрочем, об этом пока рано рассказывать. Да, он надеется принести для вечернего номера интересные вести. Откуда? Из Института Пастера.
Кто-то подобострастно сострил: «Иллюстрасьон» - не «Анналы» пастеровского института. Анри упрямо сдвинул брови. Он повторяет: это будут очень интересные сведения.
– Хорошо, Клер, - лениво ответил Пежо, - только помните: институт - не дойная корова. Вчера «Матэн» уже сообщила, что мосье Пастер при смерти. Что вы сможете к этому добавить, если старик Пастер не умрет до сегодняшнего полудня?
– Очень многое.
– Анри чувствует, как непослушные брови начинают неудержимо подниматься вверх и на лоб почти непроизвольно набегают волны морщин.
– Очень многое, господа, - говорит он более громко, чем обычно.
– Корреспондент «Матэн» - бессовестный лгун. Пастер чувствует себя отлично. Я с ним беседовал.
Теперь уже смеются все. Даже бульдожья физиономия Пежо кривится в каком-то подобии издевательской улыбки.
– Вы чудак, Клер, - снисходительно роняет шеф, - за три года в газете можно было бы понять наконец, что здоровый Пастер никому не интересен. Здоровье - факт его личной биографии. Но Пастер на смертном одре - прекрасный материал для первой полосы. Умри бедняга сегодня, и завтра о нем напишут больше, чем если бы он прожил еще девяносто лет. Я не задерживаю вас, Клер. Надеюсь, что вы действительно принесете нам новости не менее важные, чем те, что были вечером в «Матэн». Кто хочет предложить еще что-нибудь, господа?
На тираду редактора зал отвечает новым взрывом хохота. Это то самое, за что в редакции многие ценят Пежо. Его злые шутки во время утренних пятиминуток дают возможность вдоволь посмеяться. Правда, никто не знает при этом, кому в следующую минуту придется стать объектом насмешек. Но что за беда: «Сегодня ты, а завтра я…»
Анри встал. Да, он действительно не привык еще к нравам редакции. И едва ли привыкнет.
Раздражение схлынуло только на улице, в фиакре. Клер назвал адрес Института Пастера и попросил возницу поспешить. Но добродушный извозчик с седеющими усами и не подумал торопиться. Сдвинув набекрень свою высокую серую шляпу, он пустил лошадей легкой рысцой и в такт ленивому бегу завел нескончаемый разговор.
– Улица Дюто, двадцать пять, мосье? Это тот новый дом, где во дворе вечно воют бешеные собаки? Как же, отлично знаю его. Говорят, там возятся с какими-то мелкими зверушками в стеклянных баночках. Эти твари, как рассказывают, могут вызывать любую болезнь, даже холеру. Они забираются куда угодно, и их ничем не остановишь. Право, немыслимо жить на свете, мосье, если постоянно думать об этой мелкоте, которая подстерегает тебя повсюду. Чудаки ученые: охота им возиться с такой пакостью! Я так ни за что не стал бы марать руки. Как вы полагаете, мосье?
Клер грустно улыбнулся. Ему не впервые слышать подобные рассуждения. Четыре года прошло с тех пор, как на Дюто, 25 был торжественно открыт Институт Пастера. Но большинство парижан знает о делах великого ученого и его учеников не более, чем этот усатый философ на козлах. Чему тут удивляться? Давно ли с высокой трибуны Академии медицины видный столичный хирург профессор Петер объявлял микробы чепухой, а дело Луи Пастера - шарлатанством? Уже после того как пастеровские прививки от бешенства спасли во всем мире тысячи людей, парижский прокурор требовал от сотрудников института объяснения по поводу «незаконных» опытов. А сегодня разве газеты не твердят о банкротстве бактериологии? О том, что считать живые существа виновниками всех заразных болезней преждевременно и даже ошибочно? Нынче, правда, уже не оскорбляют самого Пастера. Больше того, старого ученого превозносят и награждают, но зато нападки на его науку не утихают ни на день. И дискуссии ведутся подчас теми же самыми словами, какими пользуются возницы фиакров.