Люди среди людей
Шрифт:
Владимир откидывается на спинку стула и задумывается. Да, обязанности подпольщика отнимают у человека многое: его они разлучили с книгой, в какой-то степени даже с наукой. Так совестно было сегодня слушать выговор от Ильи Ильича. Справедливый выговор. И все-таки каждый, кто приобщается к тайному ордену борцов за народную волю, обретает нечто такое, что не предусмотрено ни уставом, ни программой: друзей, верных друзей. Таких товарищей ни у кого из них прежде не было: товарищи не по дому, не по улице и не по университету, а по общим идеям, а порой и по оружию. Владимир тоже испил из общей чаши товарищества.
Это произошло в мае прошлого года. В один из тех дней, когда на бульваре пышно цвели каштаны, а на одесских, распланированных на парижский образец улицах валялись обрывки и обломки еврейского скарба, Степан Романенко стал его самым близким другом. Шел второй день погрома.
На Успенской улице толпа ворвалась в квартиру бакалейщика. Рубили топорами мебель, рвали на куски одежду. Майская улица, как снегом, покрылась густым слоем пуха из развороченных перин.
– У меня есть револьвер и десять патронов, - сказал Хавкин немолодому сапожнику, который волею случая оказался во главе группы самообороны.
Рукой, черной от вара и кожи, сапожник похлопал его по плечу.
– Упаси вас боже, господин студент, сделать хоть один выстрел. Сонная полиция сразу проснется, и нам всем не миновать тюрьмы.
Он оказался прав, этот старый сапожник, хотя события развернулись не совсем так, как можно было предполагать. Одновременно с отрядом самообороны к дому на Успенской спешила еще одна группа. Владимир с изумлением увидел их в конце квартала: среди рабочих кепок мелькали студенческие фуражки. «Неужели и эти?» - мелькнула мысль. Хавкин успел разглядеть, что впереди бежит какой-то знакомый второкурсник с выбившимся из-под фуражки русым чубом. Но вспоминать его фамилию было некогда. В нескольких шагах от Владимира из окна первого этажа, где шел погром, выскочил растерзанный мальчик лет десяти. К груди он прижимал обернутую полотенцем скрипку. Толпа встретила его гоготом. Кто-то рванул из рук скрипку, и она пошла гулять по рукам. Мальчишка, как испуганный зверек, метнулся в подворотню. Скрипка оказалась у дородного дворника в белом фартуке. С минуту он разглядывал изящно поблескивающий инструмент, будто примеряя, на что эта штука может сгодиться в хозяйстве, тренькнул даже ногтем по струнам, но, не найдя в вещице большой корысти, со всего размаха хватил ее об камень. Глухо охнули лопнувшие струны. И в тот же миг будто клином рассекло гогочущую толпу: студенты и рабочие, которых Хавкин видел в конце квартала, действуя кулаками, врезались в самую гущу. Началась драка. Тяжелые сапоги с хрупом давили обломки скрипки. Хавкин пытался пробиться к дворнику, но русый второкурсник, орудуя какой-то тяжелой, зажатой в кулаке рукояткой, опередил его и одним ударом опрокинул дюжего бородача на землю. Дворник привстал, изумленно тараща на студента мутные, пьяные глаза. По ошибке он его, что ли? Но второкурсник ткнул дворника в подбородок второй раз, снова сбил и кинулся в квартиру, где шел главный бой. В ту же минуту со стороны Старого базара послышались свистки. Отряд полицейских и юнкеров начал охватывать квартал. Надо было спасаться. На первом же углу Владимира догнал второкурсник; он задыхался, по бледному лицу катился обильный пот.
– В церковь, коллега… Там не тронут, - прохрипел он, хватаясь за грудь.
– Задохся я…
До величественного портала Успенской церкви оставалось пройти всего несколько домов, но студент больше не мог бежать. Он оперся спиной на какие-то ворота и весь обвис, еле держась на ногах. Тревожно оглядываясь, Хавкин теребил его:
– Послушайте, еще немного… Церковь совсем рядом. Мне туда нельзя, а вы могли бы…
Студент встрепенулся, зло блеснув глазами в сторону базара. Зашипел пересохшим голосом:
– Это вам-то нельзя? А им можно?
– но тут же снова выдохся и уже через силу слабым голосом добавил: - Православная церковь, слава богу, не знается с политикой. Под ее покровом любой честный человек…
Из-за угла выбежало несколько человек, то ли погромщиков, то ли оборонцев. За ними совсем рядом слышались свистки полицейских. Студент напряг последние силы и рванулся с места.
Чтобы попасть в приотворенные двери церкви, надо было вбежать еще на довольно высокое крыльцо. Русый стал взбираться по ступенькам. Его качало, но он не выпускал рукав Владимировой куртки. Хавкин пробовал упираться, но спутник его, не имея сил спорить, только упрямо мотал головой. У самой двери он стащил с Владимира фуражку (свою он потерял где-то в драке) и почти насильно втолкнул его в прохладную гулкую полутьму храма. Шла служба. Усталые, задыхающиеся студенты опустились на колени среди немногочисленных прихожан. На них никто не обратил внимания. Русый закрыл глаза, будто задремал, потом вздохнул, истово перекрестился. Хав-кин понял его. Радостное чувство покоя и избегнутой опасности блаженно разливалось по телу. Священник, лица которого Владимир не видел, что-то нараспев читал, держа перед лицом лист бумаги. Время от времени хор где-то сбоку подхватывал его слова, то растягивая, то произнося их скороговоркой в ритм церковной мелодии.
В православный храм Хавкин попал впервые, и все здесь - жирное свечение золота на ризах икон, коленопреклоненные фигуры прихожан в полутьме и сами напевы - выглядело необычным. К молитве он не прислушивался, улавливая лишь ритм незнакомых или полузнакомых слов. И вдруг из гула песнопений до сознания дошло одно совершенно необычное под этими сводами, чисто полицейское словечко: «крамола». Владимир прислушался. Нет, он не ошибся - хор затих и голос священника внятно донес: «…и потребите от нас все неистовые крамолы супостатов, господу помолимся…» Хор повторил фразу, и снова послышался голос священника, теперь уже не оставляющий никакого сомнения о содержании молитвы. «Господи вседержителю! Смиренно молимся тебе… сохрани под кровом твоей благости от всякого злого обстояния благочестивого нашего им- -нератора Александра Александровича, разруши вся яже на него козни вражия…»
Владимир оглянулся. Никого, видимо, не удивляла странная молитва. Прихожане снова и снова повторяли заученные движения, крестились и кланялись. Только русый студент стоял на коленях, напряженно выпрямившись, весь обратившись в слух. Вот он осторожно тронул старичка слева от себя, о чем-то тихо спросил. До Хавкина донесся ответ:
– Из Святейшего Синода прислано. Во всех церквах возносится. Супротив крамолы, значит, и социалистов этих.
Какой-то миг русый еще стоял на коленях, опустив голову, низко свесив свой льняной чуб. Потом резко поднялся и потянул за собой Хавкина. Они молча вышли. Медные стрелы вечернего солнца ударили им в лица. Благоухающий майский вечер плыл над Одессой. Владимир заслонил глаза ладонью, а когда отвел ее, увидел у входа в церковь двух полицейских офицеров. Они покуривали у фонарного столба и, видимо, были рады, что их ожиданию пришел конец.
– Милости просим, господа студенты, - насмешливо помахал перчаткой один из них.
– Помолились? Ну и слава богу. Теперь и мирской суд вам не страшен. Пошли.
В участке Хавкин услышал наконец фамилию своего неожиданного товарища - Романенко. И сразу вспомнил: два брата, Степан и Герасим, Романенко учились в университете на юридическом. Изящный красавец Герасим прервал учение и стал видным деятелем революционного подполья. Младший, Степан, тоже состоит в кружке, организованном Верой Фигнер. Владимир знал о них давно, но как-то так получилось, что пути его никогда не пересекались с нелегкими путями братьев. И вот пересеклись.
В тот день за участие в беспорядках полиция арестовала около восьмисот человек русских и евреев. Тюрьма, и без того до отказа забитая политическими, не могла вместить столько народа, и арестованных загнали на старые угольные баржи. Ночью буксир оттащил баржи за волнолом. Было тепло и тихо. Параллельно берегу на черной воде чуть покачивалась литая серебряная дорога. В холодном беспощадном свете лупы нефтяные мигалки на краях волнолома казались жалкими светляками. Степан и Владимир сидели, опершись на стену палубной надстройки. Кругом вповалку спали намаявшиеся за день люди: правые и виноватые. Студенты молчали. Еще ничего между ними не было сказано ни хорошего, ни плохого, но они уже знали: с этого дня им будет трудно друг без друга. Желание дружбы, такое же повелительное в юности, как желание любви, созрело в лих и жаждало выхода. Каждому хотелось скорее разорвать последние путы стеснительности и открыть другому заветные тайники сердца. Но еще больше не терпелось понять, почему такую симпатию вызывает к себе другой. Кто он? Что в нем так желанно и притягательно? Старший по возрасту Хавкин сделал первый шаг навстречу: