Люди среди людей
Шрифт:
Одесса - город неповторимых, сугубо русских революционных традиций. Здесь организовывала народовольческие кружки Вера Фигнер, замышлял покушение на царя Желябов, стреляли в жандарма Стрельникова Желваков и Халтурин. Тут в семьдесят пятом году зародилась первая в России рабочая организация «Южно-русский союз рабочих». Хавкин любит эту русскую Одессу, гордится ею. Здесь его родина (в Бердянск родители переехали позже). И если Одесса - Вавилон с заграничными флагами на рейде, с портовыми кабачками, где шумят моряки далеких стран, с разноязычной толпой на улицах - тревожит воображение, то сердцу по-настоящему дорога Одесса университетская, Одесса подпольная, город большой научной и социальной правды.
– Эгей, господин хороший!
Хриплый окрик заставил метнуться в сторону.
– Задавили!
– взвизгнула торговка с корзиной в руках. Извозчик, бородатый мужик, изо всех сил натянул вожжи, сдерживая разогнавшегося рысака. Хавкин вскочил. Какая ерунда! Не хватает только сломать себе шею под колесами. Сбегался народ: давешняя торговка, мальчик-рассыльный, господин в котелке. Бежали с тем выражением жадного любопытства, с каким смотрят в зверинце на льва, раздирающего куски кровавого мяса: боязно и интересно. С козел свесился извозчик. В глазах испуг и ожидание: даст или не даст господин студент сгоряча по шее. А и даст, что поделаешь - обыкновенная вещь. В полицию бы только не поволок. На углу замаячил белый, перекрещенный ремнями китель городового. Отряхивая пыль, Хавкин явственно представил себе все, что сейчас произойдет. Заплеванный и прокуренный околоток, околоточный, выводящий корявые строчки протокола, торговка, в пятый раз заводящая разговор про то, как она «своими глазами видела», и извозчик, горестно мнущий в руках картуз. Куда бы сбежать от этой тошной процедуры…
– Господин студент! Вы не ранены?
Хавкин обернулся. На подножке фаэтона, близоруко вглядываясь поверх очков, стоял Мечников. Доброе лицо Ильи Ильича искренне взволнованно и расстроенно. Как всегда, когда что-нибудь выводило его из равновесия, Мечников нещадно теребил и без того лохматые свои волосы и бородку.
– Это вы, Хавкин? Не ушиблись?
Владимир подошел, виновато улыбаясь. Надо же, такое глупое совпадение! Добрейший Илья Ильич попадет сейчас в число свидетелей по делу, которое не стоит выеденного яйца. Должно быть, та же мысль пришла и Мечникову. Без дальнейших разговоров он откинулся на подушки фаэтона, пригласил Владимира занять место рядом, и на глазах у явно обескураженной публики приказал кучеру трогать.
Ехали молча. Всегда общительный и любезный, Илья Ильич выглядел сегодня удрученным. Галстук у него съехал на сторону и прическа, подвергаемая непрерывным атакам, совершенно разлохматилась. Только один раз он спросил, не занят ли Хавкин чем срочным. Случайно вопрос совпал с той минутей, когда экипаж проезжал мимо ярко-желтого здания с огромными полукруглыми окнами на фасаде: университет. Владимир выразительно глянул на изгнавшую их обоих alma mater 1 и покачал головой [1 Alma mater (лат.) - мать кормящая. Так студенты именовали родной институт, университет]. Мечников хотел ответить улыбкой, но не смог. Нахмурился. Загрустил.
– Илья Ильич, а я подал бумаги в Петербургский университет.
Хавкин подумал, что эта весть должна порадовать учителя. Но Мечников только покачал головой, давая понять, что слышит. Что это с ним?
Экипаж миновал Дворянскую, повернул на Преображенскую, пошел тише и, наконец, совсем остановился. На углу Де-рибасовской у кафедрального собора попали в затор. Щелкали бичи, горланили извозчики, растаскивая два сцепившихся колесами фаэтона. То ли из-за шума, то ли от остановки Илья Ильич пробудился наконец от своей задумчивости. Грустно взглянул на ученика:
– Я веду себя непристойно, Володя. Сначала сбил вас с ног, теперь молчу. Извините.
Еще помолчали. Наконец общительность взяла в Илье Ильиче верх.
– Вы догадываетесь, куда я вас везу?
– Нет.
– В жандармское управление. На Спиридоновку.
Хавкин недоуменно пожал плечами. Им-то в управлении без сомнения интересуются. Но что за дела у жандармов к профессору Мечникову?
Начав говорить, Илья Ильич постепенно оживился. Эту черту знали все студенты: если втянуть профессора в разговор на интересную тему, он позабудет о лекции, о занятиях, даже об экзаменах. Порывшись в боковом кармане визитки, Мечников достал толстый казенный конверт.
– Вот, извольте посмотреть, какие сочинения профессорам университета присылают господа со Спиридоновской улицы.
Хавкин неуверенно взял в руки пакет со штампом жандармского управления. Было удивительно, что Мечников доверяет ему, бывшему студенту, какое-то официальное послание. И в то же время доверие это радостью залило душу. Значит, не зря три года проведено вместе за лабораторным столом.
– Читайте, читайте!
Хавкин пробежал текст. Действительно, необычное сочинение. Начальник Одесского жандармского управления, предполагая, что попавшее к нему в руки письмо, начинающееся словами «Милый Игнатий», содержит «другую рукопись, написанную каким-то секретным составом», всепокорнейше просит «в целях уяснения содержания письма подвергнуть его анализу», а протокол испытания и самое письмо «вернуть в возможно непродолжительном времени». Письмо на четвертушке почтовой бумаги лежало тут же, но Хавкин читать его не стал.
Ничего себе, хорош господин начальник! Но кому же все-таки адресовал он свою «всепокорнейшую просьбу»? Справа от углового жандармского штампа писарским, каллиграфическим почерком выведено: «Профессору химии Императорского Новороссийского университета господину». И все. Место для фамилии осталось свободным. Такая же надпись значится на конверте. Видно, на Спиридоновской не привыкли миндальничать: какая разница, что там за профессор, лишь бы сделал поскорее анализ. Но жандармское хамство на этот раз обернулось против самих авторов послания.
Экипаж снова загрохотал железными ободьями по булыжнику, и Мечников смог дать выход своему негодованию, не боясь быть подслушанным. Письмо принесли в университет еще месяц назад. Секретарь ректора, не вскрывая, послал его с курьером профессору химии Вериго. Вериго, не найдя на конверте своей фамилии, почел за лучшее отказаться от письма под тем предлогом, что физиолог Спиро тоже занимается химическими опытами. Пакет, по-прежнему невскрытый (ибо вскрыть - значило взять на себя какую-то ответственность), пошел на кафедру физиологии, а оттуда, совершенно по непонятной причине, его доставили в кабинет зоологии. Случилось это в то время, когда Мечников подал в отставку. Некоторое время, пока министр не принял отставки, Илья Ильич на кафедре не бывал. И вот сегодня, придя в кабинет, чтобы передать дела ассистенту, он обнаружил то ли подброшенное, то ли случайно попавшее к нему жандармское сочинение. Попытка вернуть конверт осторожному Вериго снова оказалась безуспешной. И тогда Мечников сам вскрыл злополучное письмо.
– Вот, пожалуйста, вынужден везти эту гадость авторам. Что-то детски-беспомощное слышалось в голосе Мечникова.
И взгляд его за стеклами очков скользил растерянно, непонимающе. Львиноголовый «Илья-пророк», как шутливо зовут его между собой студенты, то восторженно гремящий, то добродушно рокочущий с кафедры, покачивался теперь на подушках фаэтона присмиревший и подавленный. Таким Хавкин никогда не видел учителя.
А между тем так бывало всегда, когда в мечниковский храм всечеловеческой чистой науки врывалась «политика». Подобные вторжения рассматривал он как некое стихийное бедствие, нечто вроде землетрясения или извержения вулкана. Как мог ограждал он себя от политических бурь. Днем - лаборатория, лекции в университете; вечером - общество близких друзей-ученых, книги, музыка, любимый друг - жена. С него вполне достаточно этих тихих и ясных радостей. Но «стихия», отравляя жизнь, лезет сверху и снизу. Особливо сверху. Господин министр просвещения шлет профессорам Императорского Новороссийского университета гневное послание, требует, чтобы преподаватели служили «не для одного только чтения лекций, но и для внушения своим слушателям словом и примером тех неизменных начал высокой нравственности уважения к закону и порядку, которое составляет главные условия гражданской доблести». Неизменные начала! Гражданские доблести! Словеса!!!