Люди среди людей
Шрифт:
Новый, присланный из Петербурга «временный» устав выбросил на свалку все, что еще осталось от университетской демократии. Вместо выборного проректора назначен чиновник - инспектор. Инспектор становится буквальным хозяином кошелька и живота студенческого. Исходя из соображений все той же «политики», он один будет теперь решать, кому давать стипендию, а кому ее не давать. Молодые подлецы ради подачки станут подхалимничать и наушничать. Талантливые бедняки почувствуют себя еще более уязвленными. Начнется (да она уже и началась!) борьба - забастовки, протесты. Мальчишкам некогда заниматься наукой. Они бегают по митингам. Их трудно обвинять в чем-либо: желудок - лучший советчик. И, в довершение всех бед, как-то
Экипаж вырвался наконец из затора, обогнул густой сквер вокруг кафедрального собора и повернул на Спиридоновскую. Мечников сидит обмякший, потерянный. Ничего не поделаешь - жребий брошен. Надо взять себя в руки и сказать этим мерзавцам все, что он думает об их бумажке. Отставленный от кафедры, он все равно остается российским профессором и будет защищать честь ученой корпорации чего бы это ни стоило.
Только три квартала отделяют экипаж от добротного жандармского особняка на углу Кузнечной и Спиридоновской со скрещенными знаменами над аркой ворот.
Владимир решительно повернулся к Мечникову. Во что бы то ни стало надо отговорить Илью Ильича от поездки на Спиридоновскую.
– Илья Ильич, вы не должны туда ехать. Слышите? Отошлите письмо почтой.
Изумленные блики скачут по мечниковским очкам. Учитель и не знает, что он давно на подозрении у жандармов. Его считают «красным», связанным с революционными кружками. О его взглядах допытываются у арестованных студентов. Жандармы ни за -что не простят ему разоблачения своего письма. Под ударом окажется самое дорогое - его научная работа.
– Пока не поздно, Илья Ильич… От имени всех ваших студентов, всех, кто вас любит, прошу - не ездите.
Мечников встревожен, но продолжает петушиться. Почему, собственно, он не должен назвать мерзость мерзостью? Опасности никакой нет. Он честный человек и никогда не преступал государственных законов. В конце концов он найдет защиту в министерстве народного просвещения. Там не допустят, чтобы чужое ведомство вмешивалось в деятельность университетских профессоров…
Боже милостивый, этот мудрец и ученый не понимает самых простых вещей! В стране, где правят не законы, а люди, вовсе не нужно совершать преступления, чтобы оказаться в тюрьме. Министры, жандармы, университетские ректоры - всё это винты одной машины. И, право же, не случайно граф Толстой, бывший министр просвещения, на днях занял кресло министра внутренних дел.
– Илья Ильич, в опасности ваше будущее. Они не дадут вам заниматься наукой.
Мечников насупился:
– Послушайте, Владимир, а откуда вы все это знаете? Какая разница откуда. Зачем знаменитому натуралисту знать, что в казарме номер пять тюремные чины за деньги дают политическим арестованным читать следственные дела; что у убитого Стрельникова там же, на бульваре, был выкраден портфель с бумагами; что…
– Знаю, Илья Ильич. Поверьте на слово. Знаю. Были среди моих учителей не только биологи. Не нужно вам туда ехать. Ладно?
Мечников фыркает.
– Да это же из рук вон! Как вы смеете лезть ко мне с подобными советами? Черт знает что! Мальчишки просто распустились.
Вот теперь он гремит во всю мощь своего темперамента и легких. От недавней расслабленности не осталось и следа. Он, профессор Мечников, не ребенок и сам отлично знает, что ему делать. Еще извозчик лезет со своими дурацкими вопросами. Ну что? Куда приехали? В жандармское? Да нет же, не сюда… На Главную почту, на почту погоняй!…
…И снова Приморский бульвар. Злополучное письмо отправлено по почте, и к Илье Ильичу вернулось его обычное, спокойно-доброжелательное настроение. На думских часах половина третьего. Но Мечников не торопится уходить. Он сам предложил эту прогулку (благо день не очень жаркий), и они бродят вдвоем под зелеными сводами еще не успевших запылиться каштанов и тополей. Мечникову тридцать семь лет. Он рослый, просторен в плечах. Широко, чуточку даже театрально жестикулирует и светло смотрит в лицо собеседника. Только приобретенная от долгой работы с микроскопом привычка сутулиться, бородка и очки придают ему вид немолодого человека.
Бороду и усы в университете носят все - и профессора, и студенты. Молодежь - чтобы выглядеть солиднее ко времени выпуска. Не хочется безусым мальчишкой стоять на гимназической кафедре или адвокатской трибуне. Старые учителя и судьи и так недолюбливают молодых. Владимир - чуть ли не единственный на курсе, кто, не беспокоясь о солидности, бреет подбородок. Крутолобое юное лицо его с румянцем во всю щеку лишний раз подчеркивает разницу лет между учителем и учеником.
Да, Илья Ильич очень одобряет решение Хавкипа перейти в Петербургский университет. У него там с ассистентских времен сохранились некоторые дружеские связи. Конечно, он напишет коллегам, когда Володя поедет в столицу. Учиться, учиться! И поменьше дебатов, поменьше полемики.
– Сколько вам лет, Володя?
– Двадцать третий.
– Мне было столько же, когда старик Бэр прислал мне как кандидату на Бэровскую премию очень теплое письмо. Помнится, он даже хватил лишку, сказав что-то насчет чести, которую я окажу своему отечеству. Но одно его замечание стоит запомнить. Поменьше вступайте в полемику, рекомендовал Бэр, Кювье лишь очень редко полемизировал, а Гумбольдт - никогда! Новые открытия сами по себе - слышите, Володя?
– сами по себе прокладывают путь в любой области творчества. Вот как думал старый Бэр, и я думаю так же.
Хавкин отлично понимает, что в устах Ильи Ильича значит слово «полемика». Для ученого труженика все, что не работа у лабораторного стола, над книгой, у микроскопа, в виварии, - все суета сует, политика, «полемика». Можно, конечно, сделать вид, что не замечаешь едкого намека. Вольно учителю иметь собственные взгляды, не похожие на убеждения ученика. Но интересно все-таки узнать, что профессор думает о делах революционного подполья.
– Простите, Илья Ильич, а к чему вы затронули здесь полемику?
Вопрос задан самым невинным тоном, но Мечников сразу уловил умысел собеседника. Его крупные красивые руки легли на плечи Владимира, и снова Хавкин встретил светлый, полный тепла и в то же время упрека взгляд. Это продолжалось лишь секунду, но сразу стало неловко и совестно. Лучше бы не затевать разговор. С учителем нельзя быть неискренним.
– А все к тому, дорогой друг, что я давно уже догадываюсь о ваших радикальных политических взглядах. Догадываюсь и не одобряю их. Точнее, не одобряю те скудные средства, с помощью которых вы и ваши друзья собираетесь потрясать устои. Мир значительно сложнее, нежели вам это кажется, Володя.