Люди среди людей
Шрифт:
– У нас была очень религиозная семья…
– А вот я атеист. Впрочем, это к делу не относится. Просто вспомнились слова из Экклесиаста, помните: «Есть время собирать камни и есть время бросать их». Так вот сейчас, мне кажется… Понимаете?
Владимиру показалось, что Анненков собирается уходить. Волнуясь, он напрямик спросил:
– Значит, вы считаете, что бросать камни я не гожусь? Вы не верите мне?
Анненков примирительно засмеялся:
– Зачем же так горячо? И потом, это недозволенный прием: задавать сразу два вопроса. Вам верят. Не о том речь. Но камни наши для вас тяжеловаты. Назад вас, Володя, к народникам заносит: науки, просвещение, просветление… Мне говорили, вы в Петербургский университет подали заявление. Вот и отлично. Езжайте в столицу.
VII
В Совет Императорского
Новороссийского университета
Ординарного профессора
Мечникова И. И.
ПРОШЕНИЕ
Не имея возможности по расстроенному здоровью продолжать службу в Новороссийском университете, имею честь покорнейше просить Совет ходатайствовать об увольнении меня от нее.
Мечников.
Мая, 22 дня, 1882 года.
Уволить по прошению
Июня, 18 дня, 1882 года. Делянов - министр просвещения»
VIII
Анненков ушел неожиданно. Вахтенный что-то шепнул ему, и Павел Степанович резко поднялся. Сильно потряс руку Владимира и уже на ходу скороговоркой:
– Через три дня здесь. Утром. Тогда дадим адреса в Петербурге и денег сколько сможем.
Хавкин остался за столом один. По-прежнему гудела кухмистерская, хлопали двери, гремело «Macte virtute!», и вахтенный гостеприимно кивал каждому входящему своим белоснежным колпаком. Но Владимир ничего этого не слышал и не видел. Как живой водой омытый встречей с Анненковым, он снова и снова перебирал подробности только что завершившегося разговора. Прочь тоска! Имея таких, друзей, как Павел, грешно хандрить.
В конце концов, может быть, все устроится: из Петербургского университета придет положительный ответ, генерал-губернатор снимет наконец полицейский надзор, который запрещает Хавкину выезжать за пределы Одессы. Просьба об освобождении от надзора подана недели две назад. Кто знает, может быть, разрешение уже лежит в канцелярии градоначальника. Тогда и впрямь сегодня к вечеру, как задумано, устроится его судьба. Устроится надолго, навсегда. Революция и наука! Не отдельно, не порознь: он отдаст им всего себя, без остатка. Отдаст, для того чтобы действительно процветали науки на многострадальной российской земле. Пусть Анненков твердит, что единственное занятие для честного человека сегодня - бросать камни. Не может быть, чтобы «Народная воля», которая ставит перед собой гуманнейшую цель - освобождение народа, - нуждалась только в бомбометателях. Нельзя же смотреть только под ноги. Разве будущей свободной России не нужны будут ученые, университеты, наука? Хавкин уверен: в новом, светлом царстве равенства и братства таким людям, как Мечникову, Умову, Сеченову, уготовлено почетное место рядом с самыми бесстрашными революционерами. Ведь и исследователи каждый в своей области совершают революции, и порой немаловажные. Почему бы именно России в будущем не возродить блистательную традицию золотого века Афинской республики, когда ученые стояли у кормила государственной власти?…
Мечты всё выше и выше поднимают Владимира. Далеко внизу мелкими, незначащими деталями остаются беды последних месяцев. Петербург… столица… Он никогда не бывал там. Да и вообще, кроме Одессы да Бердянска, ничего еще не видал. В Петербурге можно будет разыскать Герасима Романенко. Недавно Степан под секретом сообщил: «Брат вернулся из-за границы и вошел в состав Исполнительного Комитета». Подумать только, он, Владимир Хавкин, сможет встречаться с самыми замечательными людьми эпохи! И, кто знает, может быть, поручат ему какое-нибудь важное задание. Молод? Но ведь Герасим Романенко его ровесник. Ему тоже двадцать третий год пошел…
…В июне степные ветры дуют в сторону моря. Пахнущие травами и скошенным хлебом, они налетают на город с севера. На пыльных базарных площадях зарождаются маленькие злые смерчи. Ветер несет их в порт по прямым, четко распланированным улицам третьего по величине города империи, по улицам с удивительными названиями. От вокзала к морю тянется Итальянская. Ее пересекают Греческая, Еврейская, две Арнаутские, названные по имени турок-арнаутов, осевших тут с незапамятных времен. Есть в Одессе также Малороссийская и Польская улицы, Болгарская и Колонистская, в честь немцев колонистов.
Пыльный степной ветер толкает Хавкина в спину, треплет темные волосы. Он идет чуть хмельной от радости и надежд. Идет как ученик после благополучно сданных экзаменов, как человек, неожиданно выигравший крупный куш в лотерею. Решение принято, дорога ясна. Жаль только расставаться с Одессой. Владимир любит родной город, весь этот одесский Вавилон. Он любит акацию, которая вовсе не акация, а какое-то дерево, привезенное из Америки, терпеливо прижившееся в одесском безводье. Любит шагать по тротуарам, выложенным квадратными плитами из лавы Везувия и Этны (плиты в качестве балласта привозили сюда многие годы итальянские парусники, шедшие в Одессу за хлебом). Ему занятно читать на вывесках звучные иностранные фамилии, стоять у витрины итальянского магазина, где торгуют изящными вещицами из мрамора и терракоты; приятно вдыхать запахи самого шикарного в городе французского ресторана, лакомиться турецкими сластями. А вечера на Дерибасовской и бульваре! Какое удовольствие толкаться в многолюдной и многоязычной толпе, разглядывать лица, костюмы и повадки, кажется, всех народов и стран мира!
Одесские богатеи любят поговорить об Одессе - международном порте, о гостеприимном городе открытых дверей, где рады всем. Но все ли рады здесь? Одесситы знают, что не так уж далеко от дворца грека-богача Маразли до Греческого базара, где лепятся старые, чуть ли не с основания города, домишки мелких торговцев и ремесленников - его единоверцев. Есть величественные дворцы и загородные дачи у банкиров-евреев Рафаловича, Эфруси, Баржанского. Но есть и хибарки - и их множество - еврейской бедноты, самой горькой бедноты в городе. Одесса гостеприимна, по только для тех, кто при деньгах. Недаром чумаки, что через всю Украину возят в Одессу соль на своих медлительных воловьих упряжках, поют грустно-веселую:
Ой ixa в я до Адеси
Та мав грошей два череси,
А з Адеси повертаю -
Hi кошечки не маю.
Да, шумный, страстный, оборотистый, острый на язык город мало похож на своих русских собратьев. И все же это настоящий русский город девятнадцатого столетия. Здесь центр торговли основным русским товаром - пшеницей. Улька, гир-ка, арнаутка - лучшие южнорусские пшеничные сорта, политые потом русских и украинских мужиков, - именно здесь, в одесских банкирских конторах, создают состояние одним и разоряют других.
Одесса - университетский город. Сыновья греческих банкиров, турецких фабрикантов, польских, еврейских лавочников и ремесленников вместе с русскими и украинскими юношами учатся в университете, где лучшие русские профессора на русском языке читают им лекции. И тот, кто слушал блестящего физиолога Сеченова, отличного математика Умова, гуманиста-биолога Мечникова, политэконома-демократа Постникова, не мог не унести из аудитории любовь к большой русской культуре, к народу, породившему Пушкина и Ломоносова.