Люди среди людей
Шрифт:
Они не виделись уже два месяца: руководитель и неустойчивый, слишком склонный к самостоятельному мышлению член кружка студент Хавкин. После казни Стрельникова у Анненкова появился «хвост» - шпики следят за квартирой. Ходить к нему запрещено - «карантин». Остается сидеть здесь в кухмистерской и ждать: сюда-то уж Павел Степанович непременно заглянет. Но когда? Через час, через два? Владимир давно уже позавтракал и теперь от нечего делать разглядывал окружающих. За соседним столом оказался знакомый студент-старшекурсник с естественного факультета. Студент небрежно бросил прямо под стол связанную веревкой пачку книг и ушел за своим завтраком. Книги предназначались, очевидно, для сдачи в библиотеку или на продажу. Владимир взглянул на верхний переплет. Это была та самая работа о морских простейших, которую прошлой осенью велел ему прочитать профессор Мечников. Надо бы, да не удалось. Сначала помешал арест, потом стрельниковская история и, наконец,
– Это только начало». Ан вышло, что уже и конец. Тот, кто был, может быть, самым большим украшением и гордостью научной Одессы, ушел из университета.
Студент из-за соседнего стола вернулся с тарелками и, усевшись поудобнее, поставил ногу на книги. Пыльный ботинок закрыл переплет и заодно фамилию автора, которую Владимир не запомнил. Хотелось спросить об этом студента. Владимир даже привстал… и махнул рукой. Зачем? Все равно ему уже не читать ни этого, ни других научных сочинений.
Владимир не заметил, как Анненков вошел в кухмистерскую, как поздоровался с дежурным и подошел к столу. Он оторвался от своих мыслей только тогда, когда Павел Степанович подал ему руку и своим тихим мелодичным голосом поздоровался:
– Здравствуйте, Владимир! (На «вы» он обращался со всеми, объясняя это тем, что с детства, обучаясь у гувернера-англичанина, лучше русского знал английский, в котором, как известно, нет разделения на «ты» и «вы».)
– Привет!
– Хавкин так и не сумел назвать товарища по имени.
– Нам давно следовало повидаться. Тем более, что вы развили за последние недели весьма бурную общественную деятельность.
Хавкин явственно услышал в голосе Анненкова неудовольствие. Павел Степанович намекал на злополучное письмо к ректору. Как член кружка Владимир не имел права подписывать его, не посоветовавшись с товарищами по партии. Это верно. Но связь с руководителем кружка была временно прервана, а подписывать надо было сразу. Да и нельзя было оставаться в стороне, когда решалась судьба учителя. Хотя, наверно, Мечников тоже не одобрил своих учеников, оставивших лаборатории и библиотеки ради, как он любит говорить, «сомнительных лавров политики». Ну что ж. Мы далеко не всё делаем только по велению здравого смысла. Пусть Павел Степанович выругает его за это, но только пусть даст добрый совет.
Они разговаривали вполголоса, но на всякий случай Хавкин оглянулся вокруг. Он заметил, что многие товарищи украдкой, с затаенной завистью поглядывают на их стол. Далеко не всем разрешается в публичном месте подходить к руководителю. Под огнем этих перекрестных взглядов Хавкин испытал то, что, видимо, испытывает младший, шагая по улице со своим сильным и знаменитым старшим братом. Это неравноправие не было ни обидным, ни огорчительным. Анненков - лучший из них, верный и талантливый сын «Народной воли». И все, кто знали о его близости с Исполнительным Комитетом «Народной воли», о его петербургском и харьковском революционном прошлом, гордились дружбой с красивым, изящным юношей, жившим сложной, двойной жизнью агента партии. Владимир тоже гордился. Но сегодня он к тому же и побаивался - побаивался предстоящего разговора. А разговор и впрямь начинался странно.
– Начнем с главного… Нет, благодарю, я уже завтракал. Скажите честно, Володя, деньги у вас есть?
Хавкин вспыхнул. Ему показалось, что вопрос услышала вся кухмистерская. В многодетной семье местечкового учителя Аарона Хавкина разговоры о деньгах считались непристойными. Отец больше всего боялся, чтобы окружающие не заметили его бедности. Усыпляя бдительность соседей, мачеха постоянно лицевала не только вицмундир главы семейства, но даже штанишки малышей. Этот ложный мещанский стыд, мешавший отцу спросить за свои уроки в частных домах достойную плату, теперь залил горячей краской лицо сына.
– Деньги… Да, конечно…
– Не выдумывайте, - строго бросил Анненков. И легким движением просунул между тарелок две синие бумажки.
– Вот, возьмите. Больше у нас пока нет. Потом что-нибудь придумаем еще.
Он так и сказал: «у нас нет», давая понять, что деньги не принадлежат ему лично. И эти будто невзначай сказанные слова сразу изменили дело. Хавкин и сам из своих скудных достатков не раз вносил в кассу Красного Креста рубль-другой для товарищей, попавших в беду. Глупо стыдиться таких денег. Наоборот, товарищи вспомнили о нем - значит, считают своим, значит, верят. «Я никогда не брал в руки денег, которые не заработал, - любил повторять Аарон Хавкин.
– Чей хлеб, того и песенки. Я не пел чужих песен». Это была его маленькая гордость. Но кто бы стал помогать бедняку учителю в трудную минуту? Богач Бродский, который о каждой своей подачке требовал объявлять публично в синагоге? Или ростовщик Валуйко - «деньги под залог ценностей. Гостиница «Франция», нумер пятый. От четырех до шести вечера»? Владимир со спокойным достоинством положил в карман две пятирублевые бумажки. Спасибо, товарищи. Он не останется в долгу. Мораль старого учителя из Бердянска ветшает. Отец едва ли понял бы, что такое солидарность единомышленников, дружба людей, ни разу в глаза не видавших друг друга. Новое поколение принесло в мир новые, неведомые прежде песни…
Вахтенный прервал их разговор. Он склонился к Анненкову и, показывая глазами на пожилого солдата, стоявшего с мешком возле кухни, шепотом спросил что-то. Солдат переминался с ноги на ногу и с видимым любопытством озирал людную шумную залу. В мешке у него лежали две большие кастрюли.
– Да, да, сколько сможете, - утвердительно кивнул Анненков.
– И не жалейте.
Хавкин знал: солдат пришел из тюрьмы. Правление кухмистерской решило бесплатно посылать пищу политическим заключенным. Анненков - один из организаторов этой затеи. Теперь он молча глядел, как солдат завязывает в мешок тяжелые, доверху наполненные кастрюли. Мысли его, видимо невеселые, где-то далеко. Владимир замер. Нетрудно понять, какие картины проходят перед внутренним взором товарища. Кто хоть раз побывал на втором этаже казармы номер пять, предназначенной для политических, с окнами, замазанными известкой, где вечерами керосиновые лампы ставят лишь в коридоре возле малюсенького «волчка», так что свет почти не попадает внутрь, а по ночам непрерывно гремят засовы в камерах, откуда уводят на допрос товарищей, - тот никогда этого не забудет. О чем он думает? О тех, кому сейчас понесли обед? Среди них немало общих друзей. А может быть, в эту минуту Павел Степанович прозревает свое собственное будущее? Ведь всем им рано или поздно не миновать казенных харчей. Среди активных членов «Народной воли» редко кто больше двух лет подряд остается на свободе.
– Ну-с, хорошо.
– Анненков встряхивает головой, будто отгоняя назойливые мысли.
– Давайте поговорим про университетскую историю.
Хавкин напрягся. Вот он - главный разговор.
– Вы, конечно, гордитесь, что вас выставили из университета по такому громкому делу. Не правда ли?
– Глаза Анненкова утратили свою ласковую бархатистость. Они глядят сейчас деловито и испытующе.
– Но скажите, Владимир, ради чего писано это донкихотское послание к ректору? Вы желали, чтобы хорошие профессора остались в университете, а реакционер Ярошенко подал в отставку?
– Говорит Анненков, как всегда, вполголоса, но до Хавкина удивительно четко доносится каждое слово. Вот так же внешне бесстрастно, а внутренне все более накаляясь, говорит он на собраниях кружка.
– Надо понимать, что вы пеклись при этом о процветании наук в стенах Императорского университета. Не так ли? Но для чего нам процветание наук?
– Он намеренно, чтобы не привлекать внимания посторонних, не сказал «нам, революционерам», но произнес это «нам» так, что Хавкин отлично понял, о ком идет речь.
– Разве поддерживать и укреплять институты государства наша цель? Пусть рушится, пусть разваливается эта колесница! Ее надобно взрывать, а не подмазывать…
– Но Мечников… - Хавкин с трудом подбирает слова. Ему не приходил до сих пор в голову такой странный взгляд на их письмо к ректору. Мысль написать Ярошенко возникла стихийно. Трудно сказать даже, кто из студентов был инициатором. Просто во всех бурлило чувство симпатии к любимым профессорам Мечникову и Преображенскому и негодование по поводу их предстоящего вынужденного ухода. Знали, что виноват во всем ректор. Вот и написали. Но признаться Анненкову, что он, Хавкин, член кружка, примыкающего к «Народной воле», принял участие в стихийном бунте мальчишек, бунте, который вызван единственно несправедливостью университетского начальства, - значит, потерять всякое его уважение. Павел Степанович ни за что не одобрит путча «по мелочи». Однако Владимир все-таки пробует обороняться:
– Профессор Мечников - гордость российского естествознания, знаток новейших течений в науке… Друг студентов…
Хавкин говорит и сам слышит, насколько неубедительны его доводы перед анненковским логическим построением. Да, для Анненкова это не аргументы. Ему нет дела до личных качеств профессора Мечникова, до науки и студенческих симпатий. В то время как народ стонет под ярмом тирании, порядочному человеку подло заниматься искусствами и наукой.
– Кибальчич… - Павел Степанович переходит на шепот.
– Кибальчич, делающий динамитные снаряды, - вот наш идеал ученого!
– Как два револьверных ствола, смотрят на Хавкина угольно-черные, широко раскрытые глаза Анненкова. Но это только мгновение. В следующий миг Павел Степанович уже взял себя в руки. Только розовые пятна, гаснущие на щеках, напоминают о прорвавшемся волнении. Он полез в карман за папиросой, ничего не нашел и вдруг неожиданно: - Скажите, Владимир, вы верующий?