М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
ных и знакомых хозяйке. Она заливалась смехом
и вызывала Лермонтова своими расспросами на новые
сарказмы. От кофе он отказался, закурил пахитосу
и все время возился с своим неуклюжим кавказским
барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым
помпоном 2. Он соскакивал у него с колен и, видимо, его
стеснял. Да и вообще тогдашняя некрасивая кавказская
форма еще более его уродовала.
12 Лермонтов в восп. совр.
353
Визит Лермонтова продолжался с полчаса. Взглянув
на часы, он заторопился, по словам его, ему много еще
предстояло концов, опять поцеловал руку Натальи
Ивановны, нас подарил общим поклоном и уехал.
Хозяйка так усердно им занялась, что о нас позабыла
и ему не представила.
Впечатление, произведенное на меня Лермонтовым,
было жуткое. Помимо его безобразия, я видел в нем
столько злости, что близко подойти к такому человеку
мне казалось невозможным, я его струсил. И не менее
того, увидеть его снова мне ужасно захотелось. Когда
я все это передал матушке и настоятельно просил
ее поскорее отвезти меня к Арсеньевой, она снова
обещала и действительно выполнила свое обещание
в следующую же субботу; как только я пришел из
Peter-Schule, она взяла меня с собой ко всенощной
в церковь Всех Скорбящих, там мы нашли старушку
Елисавету Алексеевну и после окончания службы
направились к ней.
Она жила в одноэтажном деревянном сереньком
домике с подъездом посередине, с улицы, а в pendant *
к нему и рядом с ним стоял такой же точно домик.
Их разделяли ворота. В другом жила Кайсарова, тоже
старушка, дочь с левой стороны графа Валериана Зубо
ва, известного красавца, брата фаворита Екатерины II.
Эти два домика-могикана существовали на Шпалерной
еще лет двадцать тому назад, а теперь их стер с лица
земли какой-то выступивший на их месте колосс в че
тыре или пять этажей. Так у нас нещадно исчезают
все жилья людей, имеющих историческое значение.
В этом домике много лет прожил Лермонтов с своей
бабушкой.
Когда мы расселись в ее убранной по-старинному,
уютной гостиной, увешанной фамильными портретами,
она приказала подать чай и осведомилась: дома ли
Михаил Юрьевич. Старый слуга, чисто выбритый,
в сапогах без скрипу, доложил, что «они дома и изволят
писать».
— Да, он сегодня собирался р а б о т а т ь , — сказала
с т а р у ш к а . — Передай ему, что у меня знакомая ему
гостья; когда он кончит заниматься, пусть пожалует
к нам.
Слуга вышел.
* Здесь: в пару ( фр.) .
354
— Вот говорят про него, что безбожник, безбожник,
а я вам п о к а ж у , — обратилась она к моей м а т у ш к е , —
стихи, которые он мне вчера принес.
Она порылась в своем рабочем столике и, вынув
их оттуда, передала моей матушке. Они были писаны
карандашом, и я впервые прочитал тогда из-за спинки
(кресла) матушки всем известную «Молитву»: «В ми
нуту жизни трудную» и т. д.
Арсеньева позволила мне их списать, я унес их
с собою вполне счастливый такою драгоценною ношею,
а покуда, перечитав несколько раз, в то время как ста
рушки вели свою беседу, знал уже наизусть. Арсеньева
между тем с грустью рассказала моей матушке, что
срок отпуска ее внука приходит к концу и, несмотря
на усиленные ее хлопоты и просьбы, его здесь не остав
ляют, надо опять возвращаться ему на Кавказ, опять
идти в экспедицию и подставлять лоб под черкесскую
пулю. Правда, дают надежду в будущем, а покуда
великий князь Михаил Павлович непреклонен; но буду
щее, в особенности для нее, старухи, гадательно: увидит
ли она своего внука, доживет ли до того. И старушка
расплакалась. Когда пробило уже одиннадцать часов,
Лермонтов вошел в гостиную. На нем расстегнутый
сюртук без эполет. Бабка меня ему представила, назвала
своим любимцем и прибавила, что я знаю множество
его стихов. Он приветливо протянул мне руку и, вгля
девшись в меня, сказал:
— А я где-то вас видел.
— У Натальи Ивановны Запольской.
— Да, да теперь припоминаю.
Матушка, к крайнему моему смущению, шутливо
передала ему о давнишнем желании моем его увидеть,
о печали моей, когда я узнал, что в моем отсутствии
он был у нее, и что я учусь в пансионе при Петропавлов
ской лютеранской церкви. Он слушал ее с улыбкою
и спросил меня:
— И всему учат вас там по-немецки?
— Всему, кроме русской словесности и русской
истории.
— Хорошо, что хоть и это оставили.
Разговор пошел у него затем со старушками.
Лермонтов сидел в глубоком кресле, откинувшись назад,
и я мог его прекрасно видеть. На этот раз он не показал
ся мне таким странным, как прежде, да и лицо его было
как бы иное, более доброе; сардоническое выражение
355
его сменилось задумчивым и даже грустным. Говорили